Возможно, они продлились бы и дольше: можно попытаться доказать, что националисты, участвовавшие в испанских гражданских войнах, в душе были карлистами. Ведь сложилось так, что карлизм стал обозначать нечто гораздо большее, нежели приверженность дону Карлосу и неколебимую убежденность в том, что он законный правитель Испании. Карлизм также символизировал все реакционные испанские традиции: ярую преданность католицизму с беспрекословным повиновением церкви и даже ностальгией по инквизиции («величайшему оплоту, низведенному ангелами с небес на землю»); политический абсолютизм под властью авторитарного и всевластного короля (и никогда, ни при каких обстоятельствах — королевы) и, наконец, ту непреклонную суровость, которая столь долгое время была чертой испанского характера. Против всего этого поднялась мощная волна либерализма, прокатившаяся по Европе в XIX в., которую теперь самым невероятным образом представляла маленькая Изабелла и ее верные подданные. Бог свидетель, члены испанской королевской семьи никогда не отличались левыми взглядами, но в сравнении с карлистами выглядели пламенными революционерами. В любом случае они отчаянно нуждались в поддержке либералов, так что и сами, пусть с неохотой, стали либералами и доказали это принятием примечательно либеральной конституции в 1812 г. [368]
Теперь Испания была расколота гражданской войной, а из всех видов войн гражданская — самая жестокая. По всему северу страны шли яростные бои, в отношении мужчин, женщин и детей обе стороны творили жестокости. Наконец в августе 1839 г. карлисты тайно заключили с противниками соглашение о капитуляции. Удрученный дон Карлос пересек границу с Францией, где он, его вторая жена [369]и три сына создали забавный маленький двор в Бурже. Он прожил еще пятнадцать лет, но так и не вернулся в Испанию.
Ближе к концу августа 1840 г. регентша Мария Кристина отправилась в Барселону, якобы для лечения на водах в Кальдасе. На самом деле она собиралась встретиться с ведущим военачальником страны, Бальдомеро Эспартеро, и спросить у него совета. Конституция 1812 г. даровала значительные свободы муниципалитетам страны, и многие из них во время недавней войны воспользовались своими новыми привилегиями для получения того, что, с ее точки зрения, являлось незаконной выгодой. Теперь наиболее консервативные члены правительства стремились вновь урезать означенные свободы до масштабов, указанных в Муниципальном законопроекте, и Мария Кристина всей душой была согласна с ними; с другой стороны, либералы были исполнены решимости этого не допустить. Очевидно, назревали серьезные беспорядки. Зная, что жители Каталонии никогда не питали горячей любви к королевской семье, Мария Кристина была удивлена и обрадована теплым приемом, оказанным ей, однако чувства жителей при этом не шли ни в какое сравнение с восторгом, охватившим всех, когда через день-два прибыл Эспартеро. Когда же тот сообщил ей о значительном недовольстве законопроектом, она так рассердилась, что подписала его на месте — только для того, чтобы досадить генералу.
В ту ночь Барселона буквально взорвалась — так силен был протест. Разъяренная толпа окружила дворец, приветствуя генерала, криками выражая поддержку конституции и угрожая смертью регентше и ее министрам. В час ночи испугавшаяся Мария Кристина стала умолять Эспартеро уговорить толпу разойтись, но тот отказывался сделать это, пока она не отзовет свою подпись под проектом. Королева исполнила его требование, но через несколько дней попыталась изменить свое решение; в результате вновь воцарился хаос. Она бежала в Валенсию, но пламя уже разгорелось: 1 сентября Мадрид восстал и объявил правительство низложенным; другие города быстро последовали его примеру. Именно тогда Мария Кристина, если так можно выразиться, бросила свою бомбу: объявила об отречении от регентства. Эспартеро умолял ее изменить решение, но она была непреклонна. Говорят, что последние слова, сказанные ею генералу, были следующие: «Я сделала вас герцогом [Морелья], но не смогла сделать из вас благородного человека». Затем она простилась с двумя маленькими инфантами, которым к тому времени исполнилось 10 и 8 лет соответственно (младшая, Мария Луиза Фердинанда, родилась в 1832 г.), и 17 октября, взяв с собой вторую, тайную семью [370], огромное количество денег и буквально все драгоценности, серебро и белье из дворца [371], взошла на борт корабля, отплывавшего во Францию.
Добычи, которую Мария Кристина взяла с собой, вероятно, хватило бы на то, чтобы она со своей семьей безбедно прожила остаток жизни, но на самом деле ее отречение оказалось весьма недолгим. Ей и ее семейству оказали как нельзя более радушный прием в Париже (король Луи Филипп проехал до самого Фонтенбло, чтобы встретить их); им предоставили великолепные апартаменты в Пале-Рояле. В декабре они посетили Рим; там Мария Кристина подписала акт, где выражала раскаяние по поводу своего одобрения ряда антиклерикальных законов, получила полное отпущение грехов от папы Григория XVI и вернулась в Париж. Но 8 ноября 1843 г., в возрасте 13 лет королева Изабелла II на основании закона была объявлена совершеннолетней. Никакие политические препятствия не стояли на пути ее матери, пожелай она вернуться в Испанию, — проблемы в основном носили финансовый характер. Либералы требовали, чтобы Мария Кристина сначала заплатила компенсацию за все, что увезла с собой. Это привело к бесконечным тяжбам, особенно после того как она выдвинула встречный иск на колоссальную сумму в связи с невыплатой ей пенсии, но к тому моменту как проблемы были улажены, она стала гораздо богаче. Наконец она была готова вернуться домой.
Во время путешествия по Испании при каждой остановке Марию Кристину тепло приветствовали. Также стало ясно, что через 15 лет — и несмотря на значительную прибавку в весе — она нисколько не утратила энергии и очарования молодости. Когда она вернулась в Мадрид, двор воспрянул; к нему почти в одночасье вернулся прежний блеск. Балы, пиры и великолепные приемы следовали один за другим, и Мария Кристина полностью затмевала свою угрюмую дочь, которая, понимая, что мать превосходит ее, становилась еще более угрюмой. Однако у девочек в этом возрасте подобные настроения не редкость, и вскоре Изабелла также изменилась.
3 апреля 1846 г. граф Брессон, французский посол при испанском дворе, отправил своему министру иностранных дел Франсуа Гизо краткое послание: «La Reine, — писал он в изысканных выражениях, — est nubile depuis deux heures». [372]Немногие послы когда-либо быстрее схватывали суть дела, но нет нужды говорить, что Мария Кристина не ждала этого счастливого момента. Уже несколько месяцев большую часть дня она посвящала вопросу замужества дочери. Разумеется, никому не пришло в голову спросить мнения самой Изабеллы. За границей, в Бурже, дон Карлос отчаянно интриговал в пользу своего сына, графа Монтемолина, и даже решился на отчаянный шаг — отрекся в его пользу. В результате этого брака карлистский вопрос, очевидно, решился бы раз и навсегда, однако низвел бы Изабеллу до статуса королевы-консорта; подобную перспективу ее мать даже не рассматривала. В Париже Луи Филипп поддержал кандидатуру своего сына, герцога Монпансье, тогда как в Лондоне — где с ужасом думали о династическом франко-испанском браке — королева Виктория и лорд Пальмерстон выдвигали принца Леопольда Кобургского, кузена принца-консорта. [373]Это, в свою очередь, никак не устраивало Луи Филиппа, который вежливо заметил, что кобургские принцы уже правят в Брюсселе, Лондоне и Лиссабоне и четырех будет слишком много. Король Неаполитанский предложил своего брата, графа Трапани, но так как он учился в Риме у иезуитов, чей орден к тому времени в Испании запретили, его претензии даже не рассматривались всерьез.
