«Монсеньор де ла Фейяд жаждал лишь энергичных действий и славы для себя; его мало беспокоило, что семь-восемь сотен воинов республики погибнут, коль скоро по возвращении во Францию его будут восхвалять за доблестную вылазку на Крите. Ему было мало горя, что, когда он покинет остров, венецианцы понесут дальнейшие потери из-за нехватки защитников».
Увидев, что капитан-генерала не удастся переубедить, ла Фейяд, громко сетуя на робость венецианцев, объявил о своем намерении самостоятельно предпринять атаку, без чьей бы то ни было поддержки. Так он и сделал 16 декабря, символически вооруженный хлыстом, во главе сил, численность которых, как сообщают, уже сократилась с первоначальных 500 до 280 человек. Турки яростно отбивались, но французы, со всем свойственным им безрассудством, явили почти сверхъестественную храбрость, отбросив врага на 200 ярдов и перед тем перебив почти 800 человек, пока прибывший свежий батальон янычар в конце концов не заставил их отступить. Графы Вильмор и Таване, а также около 40 других участников вылазки погибли; более 60 получили тяжелые ранения, в том числе маркиз д’Обюссон. Сам ля Фейяд, у которого из нескольких ран струилась кровь, был последним возвратившимся в укрытие.
Все это было великолепно, однако не принесло пользы ни Криту, ни Венеции. Когда мгновение славы миновало, оставшимся в живых юным героям не удалось сразу покинуть остров. Они отбыли в течение недели, но многие из них — и даже те, кто смог уехать целым и невредимым, — никогда более не увидели Франции. С собой они увезли бациллы чумы.
Вскоре после того как оставшиеся в живых высадились в Тулоне, из Франции в Кандию отплыло другое войско — гораздо большее по численности, существенно лучше подготовленное и экипированное. Венецианский посол — Джованни Морозини, родственник капитан-генерала, — в конце концов убедил Людовика XIV всерьез отнестись к его «христианнейшим» обязанностям, и весной 1669 г. первая серьезная помощь была готова: 6000 человек, 300 лошадей и 15 пушек. Все это разместили на 27 транспортных судах, а эскортировать флот предстояло 15 военным кораблям. Но даже сейчас Людовик попытался скрыть свой «адюльтер» от турецких друзей: флот плыл не под «королевскими лилиями», а под «крестами и ключами» папства.
Ядро армии, насчитывавшее около 4000 человек, находившееся под объединенным командованием герцога де Бофора и герцога де Ноайля, прибыло в Кандию 19 июня. Увиденное поразило их до глубины души. Один из офицеров писал:
«Город был в таком состоянии, что на него было страшно смотреть: улицы были усеяны пулями и пушечными ядрами, а также осколками от мин и гранат. Не осталось ни одной церкви, ни даже здания, стены которого не были бы продырявлены и почти полностью превращены в руины вражеской артиллерией. Дома превратились в жалкие укрытия. Повсюду стояло отвратительное зловоние; мы постоянно натыкались на мертвых, раненых или искалеченных».
И тут же начала повторяться история ла Фейяда. Новоприбывшие столь жаждали броситься в битву, что отказались ждать остальную часть армии и самостоятельно предприняли атаку на рассвете 25 июня. Вначале дела пошли плохо: первый отряд, по которому они открыли огонь, оказался недавно прибывшим соединением из Германии, шагавшим им на помощь. Когда порядок восстановился, они атаковали окопы турок, причем поначалу им сопутствовал успех. Затем внезапно случайный выстрел со стороны турок попал в бочки с порохом на одной из поспешно оставленных батарей. Турки славились своими саперами; их операции по минированию стали характерной особенностью ведения ими осады, и значительная часть ущерба, причиненного оборонительным сооружениям города, являлась результатом подземных взрывов. Теперь по рядам французов внезапно распространился слух, что вся земля под ними заминирована, что на батарее находился шнур со взрывчаткой и что детонация, которую они только что услышали, — это первый из целой цепи взрывов, которые разорвут их на куски. Началась паника. Солдаты в страхе побежали, в толчее спотыкаясь друг об друга. Увидев это внезапное и, с их точки зрения, совершенно необъяснимое бегство, турки перестроились и атаковали. Пять сотен французов погибло; через несколько минут их головы, насаженные на пики, с триумфом пронесли перед великим визирем Ахмедом. Среди них были головы герцога де Бофора и монаха-капуцина, который сопровождал армию в качестве духовника.
Для шеститысячного войска 500 человек не являются роковой потерей. Четыре дня спустя прибыли остатки армии короля Людовика и Морозини начал планировать новую атаку на Канею с востока. Однако дух новых союзников уже был сломлен. 24 июля французский военный корабль, вооруженный 70 пушками, подошел чересчур близко к турецкой береговой батарее и был взорван; через несколько дней де Ноайль холодно сообщил капитан-генералу, что приказывает армии взойти на борт и возвратиться домой. Протесты, мольбы и угрозы, просьбы со стороны уцелевшего местного населения и даже проклятия с церковной кафедры не возымели своего действия: 21 августа французский флот снялся с якоря. Всех охватило отчаяние, и малочисленные отряды, присланные папой, империей и даже мальтийскими рыцарями, также подняли паруса и направились на запад. Морозини и его гарнизон остались одни, и великий визирь отдал приказ к началу генерального штурма.
Каким-то образом его удалось отбить, но капитан-генерал знал, что теперь он побежден. Его гарнизон сократился до 3600 человек. В этом году более не ожидалось подкреплений, оборонительные сооружения лежали в руинах, и он понимал, что у него нет надежды удержать Кандию в течение следующей зимы. С другой стороны, выбрав немедленную капитуляцию и не ожидая, пока город возьмут штурмом (что было неизбежно), он мог добиться благоприятных и даже почетных условий перемирия. Правда, он не имел полномочий вести переговоры от имени республики, но знал, что по крайней мере в трех случаях в прошлые годы — первый имел место уже в 1647 г., а затем то же повторилось в 1657 и 1662 гг. — вопрос о мирных переговорах обсуждался в сенате и каждый раз находил некоторую поддержку. В любом случае выбирать ему не приходилось.
Противники достигли соглашения 6 сентября 1669 г. Великий визирь, немало восхищенный Морозини, проявил великодушие: венецианцы покинут город свободно и безо всякого ущерба в течение двенадцати дней, хотя этот срок может быть продлен (так оно и случилось на самом деле) в случае плохой погоды; все пушки, уже находившиеся на месте до начала осады, надо будет оставить там, где они стоят, остальные орудия они смогут взять с собой. Крит переходит под власть турок, но венецианцы могут сохранить за собой острова Грамвуса близ его северо-восточной оконечности, превращенный ими в крепость остров Спиналонга, а также город Ситию, расположенный на востоке, который никогда не сдавался врагу.
Итак, 26 сентября, после четырехсот шестидесяти пяти лет оккупации и двадцати двух — осады, знамя святого Марка в конце концов перестало развеваться над тем, что осталось от цитадели Кандии, и последние официальные представители республики возвратились в родной город. С ними ушло практически все гражданское население: никто не хотел оставаться под властью новых хозяев. Для Венеции случившееся означало конец эпохи. Она сохранила три своих аванпоста; кроме того, на карте Эгейского моря остались одна-две точки, где по-прежнему царствовал крылатый лев, хотя его рев утих, и даже ворчание было еле слышно. Крит был последним значительным владением Венеции за пределами Адриатики, и с его потерей не только ее власти, но и фактическому присутствию в Восточном Средиземноморье пришел конец.
Но по крайней мере то был великолепный конец. Венецианцы никогда не сражались дольше, не проявляли большего героизма, будь то на суше или на море; никогда не сталкивались с более стойким противником. В финансовом отношении цена оказалась невероятно высока, если же говорить о людских жизнях — то еще выше. Более того, почти четверть века венецианцы сражались в одиночку. Если союзники и оказывали им помощь — в тех сравнительно редких случаях, когда она вообще поступала, — то действовали, проявляя недовольство и равнодушие, действовали неадекватно, корыстно; временами — когда из-за них возникали долгие задержки и периоды бездействия или когда они внезапно отступали, никого не предупредив, — наносили явный ущерб общему делу. Даже в последние три года, когда прежняя тактика изнурения уступила место неистовству разрушения и кровопролития, иностранные вмешательства приводили лишь к деморализации и лишали оборонявшихся уверенности в себе.
