По повелению императора".
В 1944 году становилось все более очевидным, что Япония проигрывает войну, и даже я понимал, что она скоро потерпит крах. Однажды ко мне прибежал Ёсиока и стал просить подать пример другим и сдать металл государству.
На этот раз Ёсиока обходился без своих излюбленных "э" и "хм": видимо, он был очень обеспокоен. А у меня не было ни малейшего самолюбия, и я сразу же отдал распоряжение собрать всю медную и железную утварь во дворце, в том числе даже медные дверные и оконные ручки, крючки и т. д., и передать все это Ёсиоке в поддержку священной войны союзной державы. Через несколько дней по своей собственной инициативе я передал через Ёсиоку в дар Квантунской армии множество украшений из платины и бриллиантов, изделий из серебра и т. д. Вскоре Ёсиока вернулся из штаба Квантунской армии и сказал, что там отдали в фонд помощи даже ковры. Я немедленно отдал распоряжение передать Ёсиоке все дворцовые ковры. Однако, приехав через некоторое время в штаб Квантунской армии, я увидел, что пол там по-прежнему устлан коврами. Не знаю, зачем понадобились Ёсиоке мои ковры. Разумеется, я не решился спросить его об этом. Затем по своей инициативе я отобрал несколько сотен комплектов одежды и передал через Ёсиоку Такаде — последнему командующему штаба Квантунской армии.
Мои поступки, широко разрекламированные газетами, давали удобную лазейку для японских чиновников, и они чинили разнузданные грабежи. Я слышал, что под нажимом со всех сторон школьники в своих домах собирали все, что только можно было пожертвовать в фонд помощи.
Позднее Ёсиока говорил Пу Цзе и мужьям моих сестер:
— Его величество император — самый высокий образец кровной родственной связи между японским и маньчжоугоским народами.
Однако "самый высокий образец" тоже кое в чем обманывал его. Например, мне было жалко отдавать всю платину в фонд помощи, и я сделал следующее: спрятал свои платиновые часы, купил дешевые и надел их на руку. Однажды умышленно при Ёсиоке я посмотрел на них и воскликнул:
— Опять отстали на минуту! Ёсиока удивленно спросил:
— Вы поменяли часы, ваше императорское величество? Это плохие часы…
— Да, поменял, — ответил я, — потому что те, которые я носил раньше, были платиновые и я их передал в дар.
В 1945 году, когда в результате продолжавшихся в течение 14 лет грабежей народ страдал от нищеты и голода, добавились еще новые поборы в виде налога на зерно и продовольствие, пожертвования в ответ за оказанные благодеяния и т. д., доведшие крестьян до того, что они молили о смерти. В это же время в целях оказания помощи японскому империализму объявили один грабительский сбор пожертвований, в результате которого было собрано и отправлено в Японию 180 тонн соли и 300 тонн риса.
Предполагалось, что на этот раз я сам возглавлю делегацию которая должна будет везти эти "подарки". Но на Японию уже стали производиться воздушные налеты, и я, боясь попасть под бомбежку, постарался отказаться от поездки под тем предлогом, что в создавшейся обстановке очень важно сохранить общественный порядок на севере страны, поэтому могу ли я в такой момент покинуть ее? Не знаю, как все это воспринял штаб Квантунской армии, но вскоре было решено направить вместо меня Чжан Цзиньхуэя. Ну а угрожало ли это его жизни, мне было совершенно безразлично.
Домашняя жизнь
Мне не разрешалось интересоваться политикой или просто выйти погулять; не разрешалось послать за министром, чтобы поговорить с ним. Поэтому, когда от Квантунской армии не поступал "электрический ток", мне совершенно нечего было делать. Я привык поздно ложиться и поздно вставать. Питался я ежедневно два раза: завтракал с 12 часов до часу и ужинал с 9 до 11 вечера, иногда даже в 12 часов. Днем я спал. В остальное же время ругался, гадал, принимал лекарства и испытывал страх.
Все это было взаимосвязано. Все яснее становились признаки неминуемого краха Японии, и я боялся, как бы японцы перед своим поражением не покончили со мной. Я стал внимательно следить за настроением японцев и заискивать перед ними. А в отношениях со своими домашними характер мой портился день ото дня. Я нередко устраивал скандалы и наказывал людей. У меня появилось множество предрассудков: ел только вегетарианское, читал молитвы, гадал, просил защиты у духов и Будды. При таком ненормальном состоянии духа и неспокойной жизни мое здоровье, которое и так было неважным, заметно ухудшилось.
Жестокость и подозрительность появились у меня еще в Запретном городе. В Тяньцзине они усилились еще больше. Именно там я установил для своих слуг следующие правила домашнего распорядка:
1) запрещаются любые безответственные беседы, дабы предотвратить установление тайных связей;
2) запрещается защищать и покрывать друг друга;
3) запрещается спекуляция, присвоение чужих денег и вещей;
4) следует немедленно докладывать о проступке любого из сослуживцев;
5) подданные высшего ранга должны наказывать низших подданных немедленно после обнаружения их вины. Ослабление власти ведет к увеличению преступлений.
Приехав на Северо-Восток, я принял от моих слуг клятву, гласившую: "Если я нарушу эти правила, пусть меня накажет Небо и поразит удар грома".
Я стал настолько жесток, что начал бить людей и даже прибегать к пыткам. Я мог приказать избить провинившегося любому человеку из моего окружения. Он должен был бить очень сильно, чтобы я не заподозрил его в сговоре с осужденным. Если же я сомневался в нем, он сам подвергался порке.
Моими жертвами были почти все окружавшие меня люди, кроме жены, братьев, мужей сестер. В то время во дворце учились несколько моих племянников. Они часто беседовали со мной, прислуживали мне. Я воспитывал их как родственников, которым доверял, однако и это не спасало их от брани и побоев. В то время они страшились услышать одно мое слово: "Вниз его!" — ибо оно означало, что их отправляют для порки.
Все эти поступки свидетельствовали о том, каким я был жестоким, сумасшедшим, неуравновешенным человеком, но они не могли объяснить другое: сидя на "троне" в предчувствии беды, я не находил себе места.
Самыми несчастными жертвами были мальчики-слуги. Их насчитывалось больше дюжины. У большинства родителей убили японцы, которые, страшась их мести в будущем, приказали марионеточному правительству определить их в сиротский приют, где им изменили имена и приучали быть послушными рабами, изнуряя тяжелым трудом. Когда они услышали, что их переведут ко мне, у них появилась надежда, что у меня им будет лучше, а фактически стало еще хуже. Одевались они в тряпье, питались плохо, а работали по 15 — 16 часов в сутки. Зимой они мерзли от холода, голодали, не высыпались и потому часто во время уборки на ходу засыпали, опершись на батарею. Били их постоянно. За то, что заснули, не очень чисто прибрали, слишком громко что-нибудь сказали. На них постоянно срывали свою злость мои приближенные. Сироты, дожившие в таких условиях до семнадцати-восемнадцати лет, выглядели как десятилетние.
Одного мальчика-слугу, по имени Сунь Баоюань, замучили до смерти. Не желая терпеть жизнь во дворце, он несколько раз пытался бежать. После первого побега его поймали и жестоко избили. Во время второго побега он решил бежать через тоннели, вырытые под трубы центрального отопления. Он пробыл под земле двое суток, но так и не нашел выхода. Мальчик был голоден, его мучила жажда. В поисках воды он снова выбрался на поверхность, и тут его заметили. Услышав доклад одного из приближенных, я приказал: "Сначала дать ему поесть, а потом наказать!" Но его уже избили так, что он был почти при смерти. Испугавшись, что если он умрет, его душа будет преследовать меня всю жизнь, я приказал врачу спасти мальчика во что бы то ни стало, но было уже поздно. Он погиб.
Я не мучился угрызениями совести, а лишь боялся возмездия, поэтому в течение нескольких дней бормотал молитвы и бил челом в своей молельне, чтобы дух умершего благополучно достиг мира иного. Виновникам убийства я приказал в течение полугода каждый день бить себя по ладони бамбуковой палкой и каяться, как будто эти меры могли снять с меня вину за преступление.
