Помню, что с того дня в камере произошли резкие перемены, все взялись всерьез за учение. Раньше, кроме Сяо Гу, никто не проявлял особого интереса к брошюрам, наполненным непонятными терминами. Ежедневные чтения устраивались только для того, чтобы заметил надзиратель в коридоре. Теперь же, был ли он или нет, учились все. Работники тюрьмы пока нам ничего не растолковывали, и все наше учение ограничивалось зубрежкой новых терминов. Разумеется, Жун Юань и не начинал учиться. Закрыв глаза, он продолжал читать свои молитвы.

Этот слепой оптимизм длился недолго. Когда местные власти решили провести реорганизацию камер и меня разлучили с семьей, он разлетелся, как лепестки увядшего цветка.

Почему они разлучили меня с семьей? Я не сразу понял, что в моем перевоспитании это действительно был крайне важный факт; однако в то время я расценивал это как непримиримую вражду ко мне со стороны коммунистов. Я считал, что, поступая так, они хотят разузнать у моих родственников мое прошлое, чтобы затем устроить надо мной суд.

После ареста я неустанно твердил, что был вынужден предать родину под грубым давлением и насилием. Свою встречу с Доихарой я представил как беседу под дулом автомата, полностью скрыв и сговор с японскими империалистами, и дальнейшие действия, совершенные вместе с вероломными врагами нации. Родственники, знавшие все в подробностях, помогали мне скрывать истинное положение вещей и обманывать советские власти.

Теперь, когда я вернулся в Китай, хранить тайну следовало еще строже. Особый глаз нужен был за Сяо Сю.

В день нашего приезда в Фушунь я заметил, что поведение Сяо Сю несколько изменилось. Оказавшись в камере, я вдруг почувствовал, что у меня что-то ползет по шее, и попросил Сяо Сю посмотреть. В прежние времена он давно бы уже подошел, а тут сделал вид, что не слышит, и не сдвинулся с места. Когда же Сяо Жуй подошел и снял с моей шеи маленькую мохнатую гусеницу и бросил ее на пол, стоявший рядом Сяо Сю хмыкнул: "Отпускаешь на волю, чтобы они гадили другим".

Прошло несколько дней. Сяо Жуй приводил в порядок мою постель и матрац. Я велел ему вытрясти одеяло. Это вызвало всеобщее недовольство, потому что в камере столбом стояла пыль. Пу Цзе, надув губы, отошел в сторонку; Сяо Гу, зажав нос, сказал Сяо Жую: "Может, хватит? Задохнуться можно!" Тогда Сяо Сюй схватил одеяла и бросил их на нары. "В комнате живете не только вы. Тут живут и другие! Почему вы не думаете о них? Не выйдет!" — возмутился он. Я нахмурился и спросил: "Что значит — вы и мы? Что за манера разговаривать?" Он ничего не ответил, отвернулся и молча сел около стола, опустив голову. Вскоре я заметил, что он склонился над листком бумаги и усердно что-то пишет. Я хотел было посмотреть, но не успел. Он схватил бумагу и разорвал ее. В какое-то мгновение я заметил несколько слов на обрывке: "Ну, мы еще посмотрим!"

Я вспомнил случай, происшедший в поезде, и почувствовал раскаяние от того, что натворил сам. С того дня я всячески старался показать свои добрые чувства к нему и был с ним приветлив. Улучив удобный момент, я объяснил ему наедине, что тогда в поезде не имел в мыслях ничего дурного и по-прежнему его люблю. С тех пор при всяком удобном случае я вел с тремя племянниками беседы о том, что нельзя забывать принципов гуманного отношения к людям, а перед лицом трудностей следует быть друг к другу лояльными и держаться вместе. Когда поблизости не было Сяо Сю, я напутствовал их: "Будьте осторожны с Сяо Сю и не позволяйте ему преступать рамки дозволенного! Постарайтесь его привлечь на свою сторону!"

Благодаря общим усилиям вопрос о Сяо Сю больше не возникал.

Сяо Жуй и Сяо Гу собрали мою постель, чемодан и помогли мне перебраться на новое место. Они оставили вещи и ушли. Я одиноко стоял перед группой не знакомых мне людей, чувствуя себя очень неловко и не зная, сесть мне или остаться стоять. В камере было восемь человек. Они встретили меня настороженно и сразу же замолчали.

Потом, вероятно с молчаливого согласия всех, кто-то взял мою постель и положил около стены. Позднее я понял, что зимой здесь тепло, а летом прохладно — место находилось возле отопления и около окна. В тот момент я не обратил внимания на это проявление добрых чувств и не заметил почтительные лица этих людей. В душе я думал лишь о том, что разлука таит для меня большую опасность. Я молча сел. Деревянные нары показались мне особенно жесткими. Поднявшись, я стал медленно ходить взад и вперед по камере.

Через некоторое время меня вдруг осенило. Я подошел к двери и несколько раз постучал.

— В чем дело? — спросил, открывая дверь, невысокий коренастый надзиратель.

— Позвольте спросить, можно ли мне поговорить об одном деле с начальником тюрьмы?

— О чем?

— Я хочу объяснить ему, что никогда прежде не разлучался с семьей. Мне без моих домочадцев очень непривычно.

Надзиратель кивнул и велел подождать. Вскоре он вернулся и сказал, что начальник разрешил мне переселиться обратно.

Несказанно обрадовавшись, я тут же подхватил свою постель, а надзиратель помог мне с чемоданом. В коридоре мы столкнулись с начальником.

— Для вас и людей пожилых норма питания будет несколько повышена, — сказал начальник. — Вот вы живете вместе, а питаться будете по-разному. Боюсь, что это будет им неприятно, вот мы и решили…

Я понял, что имел в виду начальник, и, не ожидая, когда он закончит, сказал:

— Ничего, я ручаюсь, что на них это не отразится. — А следом чуть не вылетело: "На самом деле так оно и должно быть!" Начальник улыбнулся:

— У вас все получается очень просто. Может, вам следовало бы приучаться самому заботиться о себе?

— Да, да, — согласился я. — Только мне нужно привыкнуть не спеша, постепенно…

— Хорошо. — Начальник кивнул. — Попробуйте.

Я вернулся в камеру, где жила семья, и почувствовал, будто отсутствовал здесь целый год. Все мне очень обрадовались.

Но "привыкать" мне не давали мои домашние, да я и сам не хотел этого. Не прошло и десяти дней, как снова появился надзиратель и велел мне отправиться обратно.

Пока Сяо Жуй собирал мои вещи, я решил дать некоторые распоряжения родственникам. Боясь, что меня услышит надзиратель, я написал записку. В нашей камере теперь появились еще двое, бывшие члены марионеточного правительства Ван Цзинвэя, поэтому в записке я осторожно намекал, чтобы мы все жили дружно, что по-прежнему следует быть сплоченными, что каждый из них мне очень дорог. Записку я передал Пу Цзе и велел ему потом прочесть ее всем. Я верил, что они непременно поймут, что "сплоченность" не означает болтать обо всем без разбора.

Племянники снова собрали постель, взяли чемодан и проводили меня в ту же камеру, что и в первый раз. Там снова приняли мою постель и положили ее на прежнее место. Я снова не смог усидеть на нарах, вскочил и, походив взад и вперед, подошел к двери и постучал.

Дверь открыл все тот же коренастый надзиратель. Я знал, что зовут его Лю, и испытывал к нему весьма добрые чувства. И вот почему: недавно мы впервые ели "баоцзы" — пампушки с мясной начинкой, и ели с большим аппетитом. В одно мгновение все было съедено. Подошел надзиратель Лю и, улыбаясь, спросил, хватило ли нам. Некоторые промолчали, кто-то пробормотал, что было достаточно. "Чего стесняться, ешьте на здоровье!" — сказал он, умчался куда-то, и вскоре у дверей появилось ведро с горячими "баоцзы", от которых шел пар. С тех пор я стал испытывать к нему самые добрые чувства. Теперь же я решил высказать ему новую мысль.

— Господин Лю, у меня дело…

— К начальнику? — опередил он меня.

— Я бы хотел сначала посоветоваться с вами. Я… Я…

— Никак не привыкнуть? — засмеялся он.

В этот момент я услышал за спиной смешок. Лицо мое залилось краской, и я поспешил объяснить:

— Нет, обратно я не прошусь. Я хотел узнать, можно ли мне каждый день видеть своих родственников. Я тогда чувствовал бы себя намного лучше.