Люсинда уперлась подбородком ему в плечо. Сейчас ему были видны только кончик ее уха и часть затылка.

— Заткнись, Карл. Главное, заткнись.

Раз-два. То ли танцоры, то ли тапер сбились с ритма.

— Ну, и что же такое хотел объяснить нам дьякон! Ты с ним вдвоем куда-то пропала страшно надолго.

Рядом с ними плясали в обнимку, целуясь и запуская друг другу в рот языки, двое самых симпатичных во всей киностудии холостяков.

— Господи всемогущий! Карл, принеси мне чего-нибудь выпить. Я сейчас закричу.

Карл отошел от нее, вернулся к полуразрушенному шедевру. По бокам ледяного автомобиля мутными потоками стекала размокшая черная икра, правда, на крыше еще кое-что оставалось. Элио ходил со скорбной миной, как будто прибыл к родственникам на похороны.

— Я другим не чета, — заплетающимся языком произнес он. — Все эти… паскудники. А я еще сумею пригодиться.

Гривен понял, что Элио изрядно напился. Что ж, наполним не два бокала, а три.

— Этот для вас, — сказал Гривен, взяв два бокала в обе руки. — Я сегодня прислуживаю. Меня назначили.

Ах нет, только не это! Рейнхардт и Брехт «случайно наткнулись» на Люсинду и вовлекли ее в свою звездную свиту. Гривен еще ничего не слышал (всему свое время), но уже издалека ему было видно, слишком хорошо видно, как мило она с ними держится, как кивает и поддакивает в нужных местах. Он подошел поближе, держа на весу бокалы, осторожно обошел Рейнхардта, чтобы его не забрызгать.

— Карл! Герой вечера! Спасибо, мой мальчик.

Выхватив у Гривена бокал, великий режиссер блаженно приложился к вину. Гривен, закусив губу, передал последний бокал Люсинде.

— Вас медалью наградить надо за то, что вы избавили нас от этого ужасного человека. Священники! — Рейнхардт состроил гримасу. — Им бы надо получать разрешение на свою деятельность или носить наручную повязку.

— Он не священник, — глухо сказала Люсинда. — Обыкновенный человек, которому был Зов.

— Еще хуже. — От Брехта и пахло точь-в-точь так же, как от его возлюбленных пролетариев. Сигарным дымом, кислой капустой, мужским духом. — Когда простому человеку начинают являться ангелы, он становится предателем своего класса.

— Да ладно… — Рейнхардт вздохнул, как будто ему наскучила начатая им самим тема. — Мне он показался человеком ярким. Не худшего сорта. В Америке религиозных людей делают из самых настоящих дикарей. — Он грубовато подмигнул Люсинде. — А вы нам, дорогая, так и не рассказали, как вы с ним поладили.

Люсинда раскрыла было рот, потом закрыла. Она задумчиво посмотрела на Рейнхардта. Затем выплеснула ему в лицо свое шампанское.

Мир рухнул для Гривена. Шок оказался просто чудовищным. Кое-как ему удалось совладать с ним, по меньшей мере, с физическими его проявлениями. Но все равно все сразу же поняли, что произошло; с таким же успехом Люсинда могла бы плюнуть в лицо папе римскому. Возникла немая сцена — двигаться сейчас была в состоянии только сама Люсинда. И она отступила на шаг, отделяя себя ото всех остальных.

— Сию минуту убирайтесь отсюда! Все!

Люди всполошились, как вспугнутые летучие мыши. Не могло быть и речи о том, чтобы Гривен хоть как-то сгладил ситуацию, во всяком случае, не сейчас, когда у Люсинды полетели тормоза.

На какое-то время все в гостиной окуталось щадящей дымкой. Рейнхардт, Поммер, Топорков пожимали плечами, качали головами, разом превратившись в коллективный портрет плачущего Иеремии. Выражения недоумения, негодования, «ноги моей больше здесь не будет» — и стук удаляющихся ног. Только Элио оставался в гостиной, его в последний миг подозвала к себе Люсинда, он стоял сейчас, держа ее за руку.

Фриц исчез… черт его знает куда… поэтому Гривен опустил крышку рояля и облокотился о него. В данный миг это казалось ему самым логичным поступком. Крышка была прохладна на ощупь и на ее полированной поверхности отражался весь царящий в гостиной хаос.

Гривен заснул или, по меньшей мере, отключился; на сколько — этого он и сам не знал. Открыв глаза, он тут же пожалел об этом. Комната словно бы развернулась по диагонали, чудодейственным образом удерживая на весу миллион пустых бокалов.

Люсинда и Элио сидели, скрестив ноги, под столом с закусками, рты у них были открыты, как у Ромула и Рема, они жадно что-то ели и пили.

Вот, значит, до чего дошло, подумал он, очень серьезно, сам толком не понимая, до чего именно дошло, пока они не повернулись к нему, смеясь как безумные, потому что слова «вот до чего дошло» он ухитрился произнести вслух.

— Эй, Карл! — Слава Богу, значит, ей все-таки есть до него дело. — С тобой все в порядке?

— Ключевой вопрос данного вечера, — торжественно произнес он. Меж тем Гривен едва удерживался на ногах.

— Помогите нам управиться с этим! — Элио протянул ему бутылку. — О Господи, на этом горючем работает мотор наших несчастий. Гривен согнулся пополам и рухнул, как складное кресло. Люсинда расхихикалась еще пуще. Они с Элио встали над Гривеном.

— Только подумайте. — Набрав талой воды с «Бугатти», Элио плеснул ею на лоб Гривену. — Патрон бы разрыдался.

— Зато твое настроение заметно улучшилось, — сказал Гривен Люсинде.

— Сегодня вечером я получила великолепный урок. — Она торжественно пригубила из бокала. — Больше никакого притворства. — Она сделала круглые глаза. — Ты чудовищно на меня сердишься?

Гривен поразмыслил над ответом.

— Ты ухитрилась оскорбить практически всех, с кем мы водим знакомство.

Элио кивнул, не сводя глаз с пузырьков у себя в бокале.

— Эрих что-то сказал насчет того, что навесит на дверь вашего кабинета большой замок.

— Я так не думаю. — Гривен улыбнулся, стараясь держаться отчаянно храбро. — Во все это уже угроханы слишком большие деньги. Он простит. Соблаговолит. Единственное, что от нас требуется, это приползти к нему на брюхе.

Люсинда величественно вздохнула. Во всем ее облике было сейчас нечто незамутненное (означающее, впрочем, и то, что она видит все насквозь), ее взгляд был трезвее, чем у трезвого человека, а это ведь, как правило, предшествует обмороку или припадку.

— Хорошо я всем распорядилась, не правда ли? Каждый из них волен сейчас воображать себе самое худшее. — Ее лицо скривилось. — Ты даже не можешь представить, как я устала от того, что у меня хорошая репутация.

И Гривен, и Элио рванулись было к ней с утешениями, но тут в Гривене взыграло нечто древнее, властное и первозданное.

А может быть, Люсинда права. Не надо больше притворяться. Сбросить с себя фальшивую маску цивилизованного человека.

— Не уверен, ожидаю ли я услышать честный ответ. — Как успокоительно это прозвучало! Хоть один из троицы сохранил трезвость мысли. Гривен поневоле подумал: а кто же? — Но, кажется, мне стоило бы это знать. Вы спите друг с дружкой?

«Не надо мне было задавать этот вопрос, Алан. Они бы никогда не воссоединились, хотя бы из жалости ко мне. Мне кажется, я пытался проявить… как это, к чертям, называется? Вот, непредубежденность. Главная проблема со щедростью в том, что когда делаешь предложение, его принимают».

Вопрос, выйдя из укрытия, повис над головами у всей троицы, он напоминал припозднившегося гостя, которого Люсинде так и не удалось выпроводить с вечеринки. Они с Элио отреагировали на вопрос одинаково. Испытали облегчение от того, что их наконец-то зажали в угол, но, вместе с тем, принялись все отрицать.

— Разумеется, я люблю Люсинду! Да и кто ее не любит? — Элио хотел было улыбнуться, но ему это не удалось. — Я только нынче вечером сошел с поезда, Карл. У тебя полный город соперников — куда более опасных, потому что они под рукой.

— Я говорю не об этом. — Гривен обращался теперь только к Люсинде. — Ты ведь все организовала так, чтобы он оказался здесь, верно? Только не лги мне! Вы договорились у меня за спиной.

Ему хотелось произнести это твердо, безжалостно, на самом же деле он едва не расплакался.