Он увидел, как палец нажимает на курок, как в него стреляют. Гитлер стоял, скрестив ноги, он зажмурился, перед глазами у него в небытие, в ничто уносились города его грез и триумфальные арки славы. Но раздался не выстрел, лишь щелчок. Прошло растянувшееся на целую вечность мгновенье, прежде чем он осознал, что истерический смех Эмиля Мориса звучит вовсе не в Валгалле.

— Нет, — сказал Гривен. — Я рад, что вы солгали. Я начинаю ценить в человеческом поведении последовательность.

Еще не опустив карабина, он понял, что его личная война — и война Элио — на этом закончилась.

Люсинда. Может быть, ты и впрямь спряталась где-то и слышишь нас? Как же ты могла дать таким негодяям воспользоваться твоим именем? Но нет, он не расплачется, не доставит Великому Обманщику такой радости. Гитлер сейчас выкрикивал что-то в унисон с Эмилем; теперь, когда все козыри оказались у него, к нему вернулось былое величие. Все, только что происшедшее, казалось сейчас лишь невинным розыгрышем на дружеской пирушке.

— Что ж, господа, в великой книге истории данный эпизод на этом и заканчивается, не правда ли? Не для анналов. Ваше появление здесь послужило высшей цели, в этом я убежден. — Злобно усмехаясь, он поглядел на Элио, который выглядел так, словно готовился покончить с собой, воткнув большие пальцы обеих рук в сонную артерию. — Но, разумеется, для вас обоих по-прежнему остается великой тайной, куда же потерялась ваша фройляйн? — и усики сочувственно дрогнули. — Я испытываю определенную вину, — да, я готов в этом признаться! — испытываю вину, потому что воспользовался обстоятельствами, созданными ее исчезновением и вашей тоской по ней. Но мне и самому хотелось бы знать, куда она подевалась.

Тут заговорил Морис, намеренно уводя беседу в сторону.

— Теперь Гели помирится с вами, я уверен.

Волшебное слово было произнесено. Гитлер размягчился, сразу принялся воспевать достоинства королевского лимузина. Сейчас он мог бы показаться не владельцем машины, а продавцом. И машина, и племянница порознь могли служить источниками вдохновения и энтузиазма, вкупе же они сулили воистину неземное блаженство.

— Как тебе кажется, Эмиль, в достаточной ли мере воплощена в этой машине моя индивидуальность? И она тоже заметит это, правда?

— Я еще не вел ее, мой фюрер. — Качнув широкими плечами, он поддел ногой камешек и отшвырнул его прочь. — Но Гели вы знаете. Полюбить — для нее дело нехитрое.

Гитлер кивнул. Превращение в дядюшку Ади уже, судя по всему, совершилось.

— Рудольф! Дай мне твой перочинный нож.

Гесс поспешил выполнить приказ, а потом с явным изумлением проследил за тем, как его идол встал на колени, затем лег на спину и подлез под гигантское шасси.

— Внесем дату. — Голос доносился из-под машины. — Гели должна навсегда запомнить точное число.

Да и мы все запомним, смутно подумал Гривен, слушая царапающий скрип ножа по металлу и ощущая курьезность совпадения обстоятельств, в которых оказались четверо мужчин, собравшихся у королевского лимузина, из-под которого торчат ноги в шлепанцах и полы халата. Но вот Гитлер вылез из-под машины — и, как всегда при его появлении, все мысли — и даже мысль о Люсинде — отлетели куда-то в сторону. Волосы у него были взъерошены, на кончике носа красовалась грязь; но на этот раз Эмиль не позволил себе и намека на улыбку.

— Вот так-то, мой фюрер! Вы что-то сказали?

— Да нет, это я про себя. — Как это ни удивительно, Гитлер залился румянцем. Трудно было совладать с влюбленностью и со всей присущей ей беззащитностью. — Сперва я хочу показать ее Гели. И не вздумайте уверять меня, будто не станете подглядывать. — Он окинул взглядом всех присутствующих, а не только внезапно помрачневшего из-за того, что его ожидания опять оказались напрасными, Эмиля. — Уж мне-то известно, что такое сила воли.

— Разумеется, — сказал Карл Гривен, — я не могу сказать вам, прочла ли Гели то, что нацарапал на шасси Гитлер. И влюбилась ли она в машину. Шесть дней спустя домоправитель в Мюнхене обнаружил ее с пулей в сердце и с одним из дядюшкиных пистолетов в руке. — Он махнул рукой, словно смахивая пыль, которая меж тем уже давным-давно осела. — Публично было объявлено о самоубийстве. Но разговоры пошли другие. Мол, Гитлер застрелил ее в припадке ярости. Была и иная версия: то ли Гиммлер, то ли Гесс прикончил ее, потому что инцестуальная любовь фюрера начала угрожать интересам всей партии.

Он поглядел бутылку на просвет, плеснул мне в бокал последние капли.

— Но, в порядке исключения, официальная версия на этот раз, по-моему, была верной. Соседи сообщили, что у Гитлера с Гели накануне ее смерти разыгрался страшный скандал. Кажется, из-за того, что ей захотелось брать уроки пения в Вене, а он отказал ей в этом. Много лет спустя я услышал из одного «хорошо осведомленного источника», что Гели влюбилась в учителя живописи из Линца, еврея, и призналась дядюшке в том, что ждет от учителя ребенка. — Гривен меланхолически пожал плечами. — В свое время я поверил именно этой информации. Пока не услышал еще кое-что. Но два факта я не должен упускать из виду. Во-первых, явно обостренную реакцию Эмиля Мориса на одно только упоминание имени Гели. И во-вторых, то, что Гитлер прогнал его в сентябре того же года.

Я взял бокал с остатками вина и встряхнул его в руке. Как это ни странно, я почему-то ощущал себя в безопасности до тех пор, пока в бокале оставались несколько пузырьков.

— А как вы с Элио? Как вам удалось от них ускользнуть?

Ухмылка на губах Гривена стала сейчас довольно жесткой, как будто публичные воспоминания ночь напролет довели его до грани нервного срыва.

— Гитлер просто-напросто отпустил нас, Алан. Ну, хорошо, на самом деле это было не так-то просто. Но ведь он в конце концов был в те дни всего лишь частным лицом. Искусство убивать и глазом не моргнув он тогда еще не освоил. Странно, но если речь не шла о политике, у Гитлера вообще не было особого вкуса к насилию. Он даже показал нам свой охотничий домик, чтобы убедить, что не прячет под кроватью Люсинду. Взял с нас слово молчать обо всем и, в свою очередь, пообещал употребить все свое влияние на ее поиски. На том мы и порешили. — Гривен поднял бровь. — Вам никогда, наверное, не доводилось выслушивать столь откровенные признания?

Он не без приязни посмотрел на меня.

— Но мне кажется, вы хотите знать все детали. Что мы ели на следующий день на обед, чем питались потом всю неделю. И так — до конца наших дней. — Взяв вилку с блюда с холодными закусками, он провел по скатерти две параллельные борозды. — Мы с Элио начали каждый жить своей жизнью. До поры до времени. Вдали от Люсинды. И, что еще важнее, вдали от королевского лимузина. — Острые зубья вилки, наткнувшись на какое-то препятствие, согнулись. — Никто его с тех пор не видел. По крайней мере, не заявил о том, что видел. У Гитлера ведь не спросишь, да и столько свидетелей с тех пор умерло, начиная с той же Гели…

Анжела Раубаль не знала, благословлять ли Господа или проклинать его. Только не ведающий милосердия Бог мог бы убить Гели, а потом, одну за другой, закрыть все двери, через которые могло прийти утешение.

Роковые события начались, когда все, казалось, еще представало в розовом свете. Сперва стали возвращаться нераспечатанными письма, адресованные дьякону Сполдингу. Дьякон отбыл в Америку, объясняли в миссии. Нет, он больше не представляет интересы церкви.

Но даже окажись он здесь, чем он мог ее утешить? Анжела перестала молотить кулаками по ни в чем не повинному караваю хлеба — занятие, в которое она только что вложила всю свою злость. За кухонным окном золотилась гора Кельштейн. Дом трещал, стены дрожали, сотрясался, казалось, сам фундамент. Как правило, она радовалась тому, что остается дома одна, хотя такое случалось и нечасто. Но сегодня не испытывала никакой радости. Адольф уехал в Мюнхен, со Шреком, своим новым водителем. Жизненно важные дела — его вечная отговорка, словно какие-нибудь дела хоть раз не казались ему жизненно важными.