— Погляди на почтовый ящик. На левой стороне.

В доме у фермера янтарным светом горела лампа. Из сарая доносилось непрерывное мычание. И вот…

— Сюда.

Элио указал на дощатую конструкцию, похожую на домик для удалившихся на покой эльфов. Над щелью для корреспонденции было выведено: «Гийом». Гривен притормозил, еще толком не веря в то, что указания Гитлера могут с такой точностью соотноситься с происходящим в реальном мире. Но нет, чуть дальше по дороге, точь-в-точь, как обещано, начинался грязный проселок.

На мягких покрышках королевский лимузин заскользил по тропе, осторожно уклоняясь от наезда на низкорослый кустарник. Гривен боялся исцарапать машину, да и вообще привести ее тем или иным образом в нетоварный вид. За пастбищем, принадлежащим Гийому, общая атмосфера как-то переменилась, повеяло близким дыханием леса. Конечно, никаких призраков, витающих над полем брани, но все же пограничная территория — постоянно охраняемая, патрулируемая, прикрытая наблюдением с обеих сторон, — навевала определенное беспокойство.

Напряжение передалось Элио.

— Интересно, как выглядит Люсинда, — пробормотал он уже в пятый раз за сегодняшний день. Но Гривену нельзя было останавливаться и безмятежно предаваться размышлениям и мечтам, потому что дорога пошла в гору, а на горе начиналась небольшая дубрава. Густая листва трепетала на ветру, представляя собой безупречное укрытие. Идеальное место, откуда ты не виден никому, а тебе, напротив, видно все.

— Меняемся местами. Быстро.

Во тьме Гривен сполз в сторону, проклиная чужие локти и колени. Элио передвигался так, словно у него были переломаны все кости, но все же ему удалось кое-как усесться за руль. На приборном щитке мерцали фосфоресцирующие часы. Девять пятьдесят две.

— Тебе надо будет посигналить им в урочный час. — Гривен объяснил Элио, как именно посигналить. — Справишься?

Элио негодующе отфыркнулся, его руки властно легли на клаксон, но ухмылка на губах была деланной, — сломленный человек, которого ничего не стоит добить окончательно.

— В одиннадцать, Карл, мы втроем посмеемся над всей этой историей.

Крайне соблазнительно поверить, но Гривена почему-то одолевала тревога.

— Я буду рядом.

Гривен выскочил через боковую дверцу, помчался в особенно плотный сгусток тьмы, который, судя по всему, был необитаемыми зарослями кустарника. О Господи, значит, он все-таки не забыл особой крадущейся поступи, выработанной в рейхсвере — на цыпочках, так быстро перебирая ногами, что даже если наступишь на ветку, она не успеет хрустнуть и насторожить врага. И заходить с фланга — такова была генеральная схема. Как план Шлифена — обойти передовые укрепления и ударить по тылам.

На полдороге к роще Гривена подстегнул световой сигнал. Должно быть, пробило ровно десять, потому что Элио принялся мигать фарами. Три раза. Потом издали просигналили три раза в ответ, ослепляя его уже присмотревшиеся к ночной тьме глаза. Но все это не имело значения. Просигналив, они разоблачили собственную позицию.

На ходу сменив тактику, он побежал зигзагами в ту сторону, откуда вспыхивал свет. За ветвями послышалось фырканье мотора. Грубое, отрывистое. Гривен затаился за молодым деревцем. Отсюда ему был виден седан, блики лунного света играли в его окнах. Старая машина, еще довоенная. Мерседес. Интересно, что, у нацистов целый парк таких машин? В салоне чиркнула спичка, в свете вспышки Гривен увидел лица водителя и человека, сидящего рядом с ним. Пламя съежилось до размеров тлеющей точки, разгорающейся то ярче, то слабее в ритме, которого Гривен, как теперь выяснилось, не забыл. В ритме затяжек и выдохов Эмиля Мориса.

Но другого человека он не узнал, и у него даже не было времени удивиться этому обстоятельству. Удивиться или испугаться; единственное, что ему оставалось, это попытаться подслушать их разговор; и тут пассажир вылез из машины. Он дернул головой, и Морис послушно подал автомобиль несколько вперед, — и, даже не имея времени на размышления, Гривен понял, что в машине у нацистов больше никого не было — ни мужчины, ни женщины.

Морис погасил передние фары, но тормозная подсветка, оставаясь включенной, освещала поляну. И хотя напарник Мориса шел под сенью дубов, в алом свете можно было четко различить его широкие плечи, широкий ремень, на котором за плечо был закинут армейский карабин «маузер» 98-го калибра, если судить по внешнему виду. Стандартное боевое оружие офицеров из Добровольческого корпуса, а в наши дни — политических гангстеров любой партийной окраски.

Гривен понимал, что ему надо отправиться по следам этого человека, хотя тот удалялся во тьму бесшумно, даже ветка не скрипнула под ногой. Человек был профессионалом — и наверняка привык не допускать и мельчайших ошибок. Тело подсказывало Гривену пуститься вдогонку за этим человеком, но он ничего не мог с собой поделать: стоило Морису вновь включить фары, как Гривен почувствовал, что его неудержимо влечет к допотопному мерседесу — тянет заглянуть под сиденья, порыться в багажнике. Никакой Люсинды там, конечно, не было. И осознание этого внезапно пронзило его, взбесило, вызвало у него взрыв слепой ярости: Элио доставил сюда королевский лимузин, сверкающий сейчас сквозь тьму, они оба выполнили предложенные, нет, навязанные им условия, а другая договаривающаяся сторона решила просто-напросто обвести их вокруг пальца.

Завыть, что ли? Или, наоборот, заорать? Нет, ибо в ночи внезапно повеяло ледяным холодом, как только Гривен упустил из виду того, за кем крался. Он рванулся вперед, теперь уже не таясь и уповая только на то, что охотник на человеков погнушается оленем в кустах, за которого наверняка примет Гривена, с треском ломающего ветки. На поляне, меж тем, королевский лимузин и мерседес съезжались все ближе, серебряный слоник медленно катился навстречу гнутой трехконечной звезде.

— Эй! Герр Чезале!

Сценический шепот Мориса, нарочитый, обезоруживающий, подсказывал Элио, что надо выйти из лимузина и подойти к мерседесу. Элио пошел, раскинув руки в стороны (видите? в них ничего нет), его силуэт четко вырисовался на фоне радиатора мерседеса — и на последнем шагу Элио перекрыл Гривену единственный для того источник света. Вся сцена провалилась перед ним во тьму; остался только шорох материи о металл и клацанье передергиваемого затвора.

Крик «Берегись!» замер на устах у Гривена; чему бы это помогло сейчас, когда Элио уже вышел из машины и не торопясь шел вдоль длинного капота? Морис рассмеялся зычным смехом завсегдатая пивной и знаком велел Элио подойти поближе, — и этот новый шаг вновь изменил всю диспозицию, по крайней мере — распределение света и тени. И в этот-то момент убийца, слава Богу, допустил промашку.

Совсем небольшую, едва заметную, как последний луч, на миг мелькнувший в уже темном небе.

— …прекрасно… сколько же миль она прошла?

Похвалы и комплименты разносились на ветру во мраке. Прекрасно, Эмиль. Только не умолкай. Гривен пополз на животе, каждую долю секунды рискуя, что какая-нибудь коряга оскальпирует его. Как мило со стороны Гитлера подобрать для встречи именно такое местечко! Территорию, на которой оба они, два бывших ефрейтора, могут померяться силой и умением.

Земля шла вверх, по склону пологого, поросшего низкой травой холма. Не заполз ли он уже слишком далеко? И что если убийца перешел с места на место? С муравьиной высоты, на которой он сейчас находился, трава казалась джунглями и лишь с великим трудом расступалась, давая ему возможность ползти дальше. Гривен осмелился поглядеть вверх и даже позволил себе усмехнуться. Он никогда не считал астрологию серьезной наукой, но вот они, звезды и планеты, прямо у него над головой, в своем безупречном порядке. И прямо перед ним широкая спина человека, притаившегося за еще более широким стволом дерева; убийца положил карабин на ветку и прицелился в голову Элио, в аккурат над ухом.

Роясь в земле, Гривен нашел тяжелый камень размером с крупную картофелину. И каждый шаг — как босому по битой яичной скорлупе, в том-то все и дело. Занимайся своим делом, а я займусь своим. И тут что-то — то ли скрип башмака, то ли шорох, послышавшийся в тот момент, когда Гривен протянул руку за камнем, — заставило ублюдка обернуться. Глаза его были широко раскрыты, туловище развернулось одновременно с карабином, и все-таки слишком поздно для того, чтобы предотвратить первый сокрушительный удар.