— Фрэнк, я хочу тебя кое о чем спросить. Напрямик.

— Валяй.

— Как ты относишься к Майку? Я имею в виду теперь, когда все поулеглось.

— Как я отношусь к Майку? По-моему, он подлец, укравший у меня жену.

— Ох, Фрэнк, будет тебе! Столько лет прошло. Может быть, хватит нам топтаться на месте?

— Я на месте не топчусь. Но Майка я не простил.

Я сам удивился, как четко все разложил по полочкам: пусть от моей любви к Карен осталась лишь тусклая искорка в дальнем закоулке души, но ненависть к Майку по-прежнему пылает во мне ярким костром. В определенный момент натура человека отвердевает и остается неизменной в нашей памяти. На стене гостиной висел недавний портрет Майка. Этот лысеющий толстяк уже ничем не напоминал молодого парня, с которым я подружился, но в нем, а может быть, во мне самом сохранялось, как мне казалось, нечто неизгладимое, непоколебимое.

— Какая жалость, Фрэнк! Какая жалость, что ты такой… злопамятный. Майк хочет преодолеть все разногласия. Он решил… как бы сказать поточнее… уехать отсюда с чистой совестью. Признался мне, что иногда по тебе скучает.

— Скучает?

— Ох, да что с тобой разговаривать! Я думала, теперь-то, когда все подписано и мы официально разведены… Но теперь вижу, что только зря трачу время. Фрэнк, откуда такая озлобленность? Совсем одичал в этой твоей дыре, в этом bundu? [11]Тебе не кажется, что пора вернуться в цивилизованное общество?

— Нет, не кажется.

— Ты думаешь, мы за тебя переживаем? Майк говорит, ты любишь делать из своих страданий спектакль, чтобы привлечь к себе внимание.

— Плевать мне, что Майк говорит.

— Что ж, очень жаль. Вот все, что я могу сказать. Вообще-то он к тебе хорошо относится.

— Послушай-ка, — сказал я. — Верь не верь, но я живу там потому, что мне так хочется. По моим меркам я почти счастлив.

Вглядевшись в мое лицо, она придвинулась ко мне поближе. Расхрабрилась. Отважно спросила:

— У тебя… там… кто-то есть?

— Да, — решительно заявил я, сам себе поразившись.

К моему удивлению, перед моим мысленным взором возник образ Марии, одиноко ожидающей в примитивной деревянной хибарке. Ожидающей меня.

Карен кивнула, вымученно улыбнулась:

— Кто она? Тоже врач, наверное?

— Нет. Она не имеет отношения к больнице.

— Что ж, чувствую, подробностей из тебя не выжмешь. Но было бы очень мило, Фрэнк, нам всем встретиться. Я, Майк, твоя приятельница и ты. Сходили бы в ресторан, например. Подумай об этом.

Я едва не расхохотался. Мария среди этой мебели, тем более среди этих людей, — просто абсурд! Мне открылось, до какой степени я отдалился от «нормальной жизни».

Допив сок, я поставил стакан на стол:

— Мне пора.

— Спасибо и на том. Наверно, твои уже ждут? Я очень огорчилась из-за твоего отца.

— Что?

Свой тонкий намек она ввернула таким небрежным тоном, что я едва не пропустил его мимо ушей.

Карен опешила.

— Э-э-э… мне говорили, что он заболел.

— Насколько мне известно, он не болен.

— Фрэнк, я ничего наверняка не знаю. Прости меня, пожалуйста. Забудь! Считай, ты ничего от меня не слышал.

Но я не забыл. На обратном пути долго размышлял над словами Карен. Перезвонил ей из дома. Она ответила с давешней резкостью, ощетинилась. Точно и не вела со мной сегодня задушевных разговоров.

— Я должен знать, — повторял я. — В чем бы ни была причина. Очень жаль, что ты мне не сказала.

— Фрэнк, я ничегошеньки не знаю. Я напутала. Слышала кое-что, думала, это про него, но все не так.

— Я тебе не верю.

— Будь по-твоему, не верь. Но я не стала бы тебе лгать.

В тот день я больше не выходил за ворота — мерил шагами длинные коридоры дома и узкие дорожки сада. Мачеха то ненадолго отлучалась — за покупками, в парикмахерскую, в автосервис, — то встревоженно маячила у меня за спиной. Несколько раз я едва не решился спросить у нее напрямик: «Он болен?» Но этот вопрос никак не вязался с ханжеской учтивостью наших с ней разговоров. Он прозвучал бы слишком грубо.

Отец вернулся из гольф-клуба лишь вечером. Сказал, что сыграл неудачно. Он был слегка навеселе и несколько взвинчен, но симптомов недомогания я не приметил. Голос у него был все тот же — громовой, самоуверенный. Свое мнение он высказывал таким тоном, словно возвещал истину, много острил и лишь к десерту припомнил, что я приехал не в отпуск.

— Кстати, Фрэнк, хотел тебя спросить, а потом из головы вылетело. Как оно прошло? Твой разговор с Карен.

— Отлично. Все подписано. Дело сделано.

— Что? Документы? Готовы?

— Да.

— Но я… я думал, вы просто поговорите. Разумно ли так спешить?

— Папа, прошел не один год. Разве это спешка?

— Фрэнк, мне очень жаль, что все кончилось.

— Папа, вообще-то это было неизбежно.

— Да. Да. И все же… зря ты мне не разрешил действовать через Сэма. Вдруг что-нибудь получилось бы.

— Все было бы напрасно.

— Возможно, возможно… — Его пальцы теребили салфетку. — Поживешь у нас еще несколько дней?

— К сожалению, не могу. Завтра утром мне нужно выезжать.

— Так рано? — Валери состроила печальную гримаску. — Не успел приехать — и снова?

— Ничего не поделаешь. Чтобы сюда вырваться, я добился специального разрешения. Там во мне нуждаются.

В моих словах не было ни грана правды. Более того, уехать я решил спонтанно. Но я чувствовал: здесь я чужой. Мое место — далеко, в сельской больнице с дешевой казенной мебелью. В месте, не подвластном никаким законам жизни, в которых так уверен мой отец.

— В тебе нуждаются? — саркастически переспросил он. — Эта черная баба все еще тобой командует? Фрэнк, не пора ли наконец задуматься о возвращении?

— Насколько я знаю, в ближайшем будущем мне кое-что светит.

— Что же?

— Повышение. По-видимому, я скоро стану главным врачом.

— Эту песню мы слышим уже много лет. Поначалу ты туда и отправился, чтобы занять кресло босса.

— Да, твоя позиция мне понятна. Но дело действительно сдвинулось с мертвой точки. На этот раз все наверняка.

— Фрэнк, я могу здесь кое с кем поговорить. Найдем тебе место поблизости. Ничего особенного не жди, но у тебя хотя бы будут перспективы.

— С перспективами у меня все нормально.

Во мне вскипело возмущение, и я сам не заметил, как напыжился и начал живописать отцу свое будущее: доктор Нгема уедет, я займу ее пост, сверну горы и через пару лет смогу претендовать на более высокую должность в другом районе… Описывая эту последовательность событий, я был железно уверен в том, что все так и случится. И больница, где мой отец ни разу не бывал, стала в моем рассказе такой, какой даже я ее никогда не видел: незаменимое учреждение, толпы пациентов, куча работы, чудеса беззаветности, трудности, побеждаемые самоотречением.

— Ну, насчет всего этого я пас. — Отец отодвинул тарелку с недоеденным пудингом. — Страна так переменилась, что я ее больше не узнаю. В одном уверен: мне бы такое было не по зубам. Против черного начальника я ничего бы не имел, но подчиняться женщине…

Это была шутка. Валери подхалимски, с притворным негодованием рассмеялась. Но я не улыбнулся.

— Валери, не могу доесть — слишком сладко. Давайте выпьем кофе в кабинете.

Так мы снова перебрались в его святая святых. Я и Валери заняли те же кресла, а отец устроился за столом. Он прикидывался, будто настроение у него хорошее, но я чувствовал: наш разговор за ужином его огорчил. Он переставлял на столе безделушки, озирался по сторонам, пока не нашел, на чем сорвать зло.

— Валери, эти цветы… Я тебе уже говорил.

— Я говорила горничной, и не раз…

— Скажи опять. Немедленно.

— Минуточку, милый, сейчас она сама появится с кофе.

Мы сидели молча, пока одна из горничных, совсем старуха — как все, в форменном платье с фартуком и босоногая, — не вошла с подносом. Пока она разливала кофе, Валери, не поворачивая головы, обратилась к ней: