На следующий день, хотя дежурства у меня не было, я несколько раз заходил в главный корпус — казалось, ноги сами меня несли, — посмотреть, как там Техого. Мной руководил не долг врача, но какая-то психологическая, глубинная потребность, невыразимая словами. Всякий раз повторялось одно и то же: я долго стоял у изножья кровати, не сводя глаз с раненого. До сих пор не могу объяснить себе, что я надеялся прочесть на его лице.

Иногда я заставал в операционной доктора Нгему. Не менее взвинченная и взволнованная, чем я, она хлопотала у кровати: щупала у Техого пульс, измеряла давление, следила за состоянием зрачков. Столько внимания она никогда еще не уделяла ни одному пациенту.

— Как вы думаете, не пора ли его эвакуировать? — спросил я. — В той больнице ему будет лучше.

— Возможно, возможно. Но сейчас его нельзя тревожить. Состояние слишком тяжелое.

— Вы наверняка сознаете, — заметил я, — что они могут за ним вернуться.

Эта догадка только что пришла мне в голову.

— Кто? — переспросила она.

— Его… товарищи, — сказал я. — Те, с кем он был.

Она уставилась на меня с изумлением, близким к шоку. Никак не могла взять в толк, кого я имею в виду и почему эти люди захотят забрать Техого с собой. Но не задала мне никаких вопросов — просто вернулась к своим хлопотам. Я же до конца дня только и думал что об этом варианте. Зачем они бросили здесь Техого, если он знает все их тайны?

По-видимому, та же мысль пришла в голову и полковнику. На следующее утро Техого приковали наручниками к койке, а в углу палаты появился часовой из числа подчиненных Моллера.

Произошло это в мое дежурство. На обходе доктор Нгема буквально остолбенела, увидев, какие меры безопасности были приняты в ее отсутствие. Притронувшись к серебристому браслету на запястье Техого, она испепелила часового взглядом:

— Кто вы такой? Зачем вы здесь?

Солдат был молодой, белый, совсем юнец, с легким пушком над сардонически улыбающимся ртом. Негодование доктора Нгемы его лишь позабавило.

— Караулю, — ответил он.

— Караулите? Кого?

Он смолчал — вероятно, полагал, что ответ очевиден.

— Это реанимационное отделение, — процедила доктор Нгема. — Сюда закрыт вход всем, кроме медицинского персонала.

— Обратитесь к нашему полковнику.

— Не смейте его приковывать. Мы больше не живем в полицейском государстве. Зачем вы это сделали?

— Есть опасность.

— Опасность? — И она обвела взглядом комнату, точно пресловутая опасность каким-то образом воплотилась в материальной форме: опасность — длина такая-то, вес такой-то — прячется под кроватью. — Я буду жаловаться. Вы не имеете права так с ним обходиться. Я сообщу куда следует.

Но если она действительно пожаловалась или сообщила куда следует, это ничем не кончилось: ни серебристые наручники, ни часовой никуда не исчезли. Правда, последний спустя некоторое время перебрался ко мне в ординаторскую. Вероятно, там ему было веселее. Можно было варить кофе, играть в дартс — какое-никакое занятие. Честно говоря, я и сам был рад присутствию часового. Точнее, тому, что он вооружен. После вчерашнего разговора с доктором Нгемой меня не оставлял страх.

Солдат сидел со скучающим видом — похоже, сам не верил в опасность, о которой толковал. Он не сопровождал меня, когда я ходил в палату. Должно быть, солдату казалось, что неусыпная забота о пациентах — в моем характере, но это был первый случай в моей жизни, когда я так напряженно размышлял над сугубо медицинской проблемой.

Поначалу Техого лежал совершенно неподвижно, точно покойник, выставленный для прощания в гробу. Его поза изменялась лишь тогда, когда его перекладывали. Для профилактики пролежней мне приходилось каждые два часа переворачивать Техого на другой бок. Когда я подхватывал его под мышки, наши лица сближались, и я чувствовал его прогорклое дыхание — дурной запах, поднимающийся из пустого желудка. Тело у него было потное, горячее, обмякшее.

Мне приходилось все за него делать. Пища и воздух поступали в его организм по пластиковым трубкам. Я должен был следить за аппаратом искусственного дыхания и за капельницей. Каждые два часа колоть морфий. Несколько раз мне пришлось опорожнять мешок мочеприемника. Потом пациент обделался — пришлось обмыть его и сменить простыни. Все эти необходимые процедуры входили в обычные обязанности Техого; но для меня они были внове. Вплоть до того дня я ни разу не прикасался к телу Техого. Теперь же я был вынужден ухаживать за ним, точно за самым близким человеком. В аллегорической притче эта работа смирила бы мою гордость, но то была реальная жизнь, банальная, странная и нервирующая одновременно, и ничего похожего на смирение я не испытал.

Постепенно его состояние стало улучшаться. К полудню пульс и давление приблизились к норме. Позднее, зайдя перевернуть Техого, я обнаружил, что он сам изменил позу. Совсем ненамного — чуть-чуть пошевелил руками и ступнями, но то был бесспорный признак возвращения к жизни.

Да, он зашевелился. Подергивались мускулы, по телу пробегала дрожь. К вечеру он начал корчиться и жестикулировать, не приходя в сознание.

Чтобы он не оборвал трубки, я нарезал фланелевую тряпку полосками и привязал его к кровати. Эти путы на его ногах и свободной руке казались злой пародией на реальные наручники. Он был одновременно пациентом и пленником, точно так же как я — его врачом и виновником его бед.

Совесть, совесть… Мне не сиделось на месте. Я мерил шагами коридор. Иногда в палату Техого заглядывали и другие врачи. Доктор Нгема, Сантандеры, все взволнованные, напуганные. Но их тревога была вызвана недоумением; я же все понимал слишком хорошо.

Не заходил только Лоуренс. Я ждал его весь день — хотя бы потому, что врачебный долг был для него вроде бессознательного желания творить добро. Но он появился лишь вечером, к началу своего дежурства. Сказал, что сидел в нашей комнате — составлял план работы мобильной поликлиники.

О выезде поликлиники я напрочь забыл. Но, предположил я, в этих обстоятельствах его наверняка отменят.

— Нет-нет, — горячо возразил Лоуренс. — Я говорил сегодня с доктором Нгемой. Она сказала, что все остается в силе.

— Но как же Техого?

— Ну-у… конечно, дело серьезное… Но, Фрэнк, жизнь продолжается. Не мне вам об этом напоминать.

И я осознал, что в нашей больнице впервые появился пациент, на которого Лоуренсу плевать. Конечно, Лоуренс был расстроен и потрясен случившимся, но госпитализация Техого была для него лишь помехой, ведь срывался его собственный, куда более масштабный замысел.

К чему мы пришли? Привычный мир перевернулся вверх тормашками. Фельдшер стал пациентом. Самоотверженный, добросердечный молодой врач думает только о себе, а я, нигилист и скептик, готов был бы молиться, если бы надеялся, что это поможет.

Возможно, из этого следует какая-то мораль. Но какая?

Я нервно слонялся по ординаторской, хотя время моего дежурства истекло, а тело сковывала усталость.

— Идите-ка поспите, — сказал наконец Лоуренс. — Вид у вас измученный.

— Скоро пойду. Вот еще подожду немного.

— Чего вы ждете?

— Сам не знаю.

Он окинул меня испытующим взглядом.

— Я думал, Техого вам несимпатичен, — заметил он.

— Да, несимпатичен. Но я не желаю ему смерти.

— Помните, что вы мне однажды сказали? «В медицине нет места символам».

— А это тут при чем? Для меня Техого не символ.

— Вы уверены?

Утром Техого очнулся. Остановил на мне взгляд. Глаза холодные, влажно блестящие, немигающие. Я увидел в них свое отражение — две фигурки. Тут Техого уставился на пол.

В тот день должна была дежурить Клаудия Сантандер, но я вызвался ее подменить. Она растерялась.

— Нет, нет, — твердила она. — Завтра поликлиника. Не хочу работать завтра.

— Никто вас не обязывает. Я не меняюсь с вами дежурством. Просто хочу поработать сегодня, никакого обмена, никаких обязательств.