В недоумении Лоуренса Уотерса не было ничего особенного. Я сам испытал это чувство. И потому знал: оно недолговечно. Через неделю-другую недоумение вытеснят иные переживания — возможно, чувство бессилия, обида или негодование. А затем эмоции поулягутся, перейдут в покорность судьбе. Месяца через два Лоуренс либо смирится и скрепя сердце станет, как все мы, тянуть лямку, либо начнет разрабатывать план побега.

— Но где же все они? — спросил он, обращаясь скорее к потолку, чем ко мне.

— Кто?

— Люди.

— Где угодно, только не здесь, — сказал я. — Люди там, где они живут.

Этот разговор происходил спустя несколько часов, вечером, в моей… нет, уже в нашей комнате. Я только-только выключил свет и растянулся на кровати, пытаясь заснуть, когда в темноте раздался его голос:

— Но почему бы им не жить здесь?

— А что им здесь делать? — отозвался я.

— Да мало ли что! Я проехал через весь район — там ровно ничего нет. Ни отелей, ни ресторанов, ни магазинов, ни кинотеатров… Ничего.

— Им все это ни к чему.

— И больница? Им даже больница ни к чему?

Я приподнялся на локте. Лоуренс лежал на спине, глядя в потолок, и курил — я видел, как движется вверх-вниз красный огонек сигареты.

— Лоуренс, — сказал я. — Поймите одну вещь: у нас не больница, а недоразумение. Помните последний город, который попался вам по дороге в часе езды отсюда? Вот там и находится настоящая больница. Туда люди обращаются в случае болезни. К нам не обращается никто. Здесь ничего нет. Вы попали не по адресу.

— Не верю.

— Постарайтесь поверить.

Красный уголек на миг замер, а затем снова закачался — вверх-вниз, вверх-вниз…

— Но те, кто получают травмы, острые больные — разве они не нуждаются в помощи?

— Подумайте сами, что у них ассоциируется с этим местом. Отсюда приходили солдаты. Здесь жил их марионеточный диктатор. Они ненавидят этот город.

— A-а… политика, — сказал он. — Но ведь все это в прошлом. И уже не имеет значения.

— Это совсем недавнее прошлое, Лоуренс. Прошлое, которое еще не прошло.

— Меня оно не касается. Я врач.

Я молча лежал, наблюдая за ним. Спустя несколько минут он погасил сигарету о подоконник и вышвырнул окурок в окно. Затем пробормотал пару слов, которые я не расслышал, всплеснул руками, вздохнул и погрузился в сон. Почти мгновенно. Его тело обмякло. Он громко, размеренно посапывал.

Я же заснуть не мог. Мне уже много лет не приходилось ночевать в одной комнате с другим человеком. И тут я вспомнил — и сам подивился почему, ведь этот парень мне никто, — что когда-то, в давно прошедшие времена, испытывал тихое умиротворение от того, что рядом со мной в темноте спит кто-то еще. Тогда мне казалось, что ничего отраднее и быть не может. Теперь же чужое ровное дыхание по соседству вселяло в меня тревогу, настороженность и даже какое-то беспочвенное раздражение. Не знаю, сколько часов миновало, прежде чем мои отяжелевшие веки все-таки сомкнулись.

Уже долгое время нас было всего семь: Техого и кухонная обслуга, доктор Нгема, супруги Сантандер и я. Когда-то дела обстояли иначе. Я еще застал докторшу-индуску — она давно уехала — и белого врача из Кейптауна — он женился и эмигрировал. Имелось также четыре или пять медсестер и фельдшеров, но всех, за исключением Техого, перевели в другие больницы или отправили на переподготовку. Диспропорция между нашей численностью и реальными потребностями района в медицинской помощи была слишком велика. Когда кто-то уезжал, взамен никого не присылали. Оставшиеся немедленно придумывали, как заполнить опустевшее место, — так осажденные затыкают пробоину в стене мешками с песком. Мы крепили оборону больницы, стараясь оттянуть неизбежный крах.

Именно поэтому приезд Лоуренса поверг всех в крайнее замешательство. Появление нового сотрудника не поддавалось рациональным объяснениям. Услышав от доктора Нгемы, что в нашу больницу направлен на годичную общественную службу какой-то молодой врач, я поначалу счел, что это шутка. Об общественной службе я уже слышал: новая идея правительства, попытка обеспечить персоналом медицинские учреждения по всей стране. Но чтобы наше захолустье подпало под эту программу…

— Зачем это? — спросил я. — Нам люди не нужны.

— Знаю, — сказала она. — Я никаких заявок не подавала. Он сам сюда попросился.

— Сам? Но зачем?

— Понятия не имею, — произнесла доктор Нгема, ошарашенно разглядывая полученный факс. — Фрэнк, выбора у нас нет. Придется его куда-нибудь пристроить.

— Ну, ладно, — сказал я, пожав плечами. — Меня это не коснется.

Доктор Нгема со вздохом подняла глаза:

— Боюсь, что вас-то и коснется. Мне придется подселить его к вам.

— Как?

Такого оборота событий я никак не ждал. Увидев мое смятение, она поспешила добавить:

— Фрэнк, это ненадолго. Когда Сантандеры уедут, я переселю его на их место.

— Но… у нас же целый коридор свободных комнат. Почему он не может жить там?

— Потому что ни в одной нет мебели. Кровать я еще могу подыскать, а вот стол, стулья… Надо же ему на чем-то сидеть. Пожалуйста, Фрэнк. Я знаю, это сложно. Но кто-то же должен пойти на компромисс.

— Но почему я?

— Кого еще просить, Фрэнк?

Отвечать было нечего. И все же одно возражение я подыскал. В дальнем конце коридора находилась еще одна подходящая комната.

— Техого, — заявил я.

— Фрэнк… Вы же знаете, это невозможно.

— Почему?

Она нервно заерзала в кресле, ее голос возмущенно зазвенел:

— Фрэнк… Фрэнк! Я-то что могу? Пожалуйста. Обещаю, я что-нибудь придумаю. Но не могу же я его просто выгнать!

— Зачем его выгонять? Почему бы им не поселиться вместе?

— Потому что… Техого, в отличие от вас, не врач. Два врача в одной комнате — это логичнее.

Доктор Нгема недоговаривала. С Лоуренсом Уотерсом меня объединял не только статус врача, но и цвет кожи. Раз мы оба белые, то и жить должны в одной комнате.

Когда меня поутру разбудил будильник, Лоуренс, уже полностью одетый, сидел на краешке постели и курил.

— Я хочу познакомиться с доктором Нгемой, — тут же выпалил он.

— Пожалуйста. Но вам придется чуть подождать.

— Пойду к ней в кабинет. Вам не обязательно меня провожать, я сам доберусь.

— Ее там еще нет — сейчас только шесть утра. Расслабьтесь! Успокойтесь, черт подери! Идите примите душ, что ли.

— Душ я уже принял.

Я вошел в ванную. Пол был мокрый. С двери свисало сырое полотенце Лоуренса. Раковина заляпана щетиной и кремом для бритья. Пока я прибирал за соседом, настроение у меня испортилось. Выйдя, я окунулся в синее марево его табачного дыма и разозлился еще больше. Лоуренс с потерянным видом ходил из угла в угол, задумчиво попыхивая сигаретой. Когда я закашлялся, он загасил окурок о подоконник, совсем как вчера, и выбросил на улицу.

— Не делайте так больше. Уже весь подоконник прожгли.

— Пепельницы нет. Я искал.

— Я не курю. Купите ее себе сами.

— Свинская привычка, я знаю, надо бросить. — Он лихорадочно заметался по комнате, а затем снова бухнулся на кровать. — Вы готовы?

— Лоуренс, мне нужно одеться. К чему такая спешка? Торопиться некуда.

— Правда?

Я медленно оделся, наблюдая за ним. Он не знал покоя: останавливал на мне взгляд и тут же отвлекался на какую-нибудь произвольную мелочь внутри комнаты или за окном. Казалось, его безо всяких на то причин переполняет какая-то неуемная тревога. Со временем я хорошо изучил эту черту его характера, но в тот первый день она показалась мне странной и небезобидной.

Наконец я собрался.

— Ну, хорошо, — сказал я. — Пойдемте. Только, Лоуренс… ваш белый халат. Халатов мы здесь практически не носим.

Он немного опешил, но халата не снял. Я запер дверь, и мы прошли по тропке под густыми кронами. Солнце светило все ярче. Я чувствовал, что Лоуренса неодолимо притягивает главный корпус — дирекция, все официальное, — но решительно поволок его в другом направлении, завтракать. Столовая была в третьем корпусе, под одной крышей с кухней. Там же находилось общежитие кухонного и технического персонала, к тому времени почти опустевшее. Мы вошли в длинный зал, разгороженный надвое: одна половина служила уголком отдыха, а в другой стоял большой прямоугольный стол, накрытый грязной скатертью.