Но все это было позже, на этапе логических выкладок и объяснений. Утром же нам было не до рационализма и логики. Был только длинный, холодный коридор и пустое место в палате, точно гладкая десна на месте вырванного зуба.

Доктор Нгема, как и все, бесцельно слонялась из угла в угол. Спустя некоторое время с явным отчаянием в голосе она заговорила со мной:

— Какая дикость, Фрэнк! Никак не могу поверить. Что нам делать?

— Не знаю, — тупо пробубнил я. — Заявить в полицию.

— Я заявила. Поговорила с тем человеком… с военным. Он обещал сделать все, что в его власти…

— Раз так, вы больше ничего не можете предпринять.

— Он сказал, что мне следует составить письменные показания. Перечислить все факты. Я займусь этим позже. После выезда мобильной поликлиники.

— Вы все-таки его проведете?

— А что мы можем? — вскричала она. — Все спланировано!

И вскоре все трое — Сантандеры и доктор Нгема, последние, кто остался здесь из медиков, — покинули больницу. Покатили выполнять свой долг на торжестве в честь подключения электричества. Кажется, они считали, что я тоже туда отправлюсь на своей машине. Но я не поехал. Я долго ходил по коридору из конца в конец, потом поднялся наверх и стал вышагивать по коридору второго этажа, потом вышел на улицу и стал вышагивать по траве.

У меня было ощущение, что он все еще где-то неподалеку, совсем рядом, живой. Лоуренс со своими идеалами и своим чувством долга. Разумеется, ощущения меня почти наверняка обманывали: он уже валяется в канаве или в могиле, с перерезанным горлом или с пулей в голове… С того дня я много раз пытался вообразить себе последние минуты его жизни — кульминацию его истории, — но воображение отказывалось мне служить. Убит и выброшен на помойку, как вещь, пришедшая в негодность? Такое случается с другими, с теми, кого ты не знаешь, но не с Лоуренсом. Нет, он где-то здесь, в ближайших окрестностях. Он жив, и живо его негодование и надежды. Он уверен, что его выручат: люди ведь всегда выручают друг друга.

Вот оно: мой звездный час, мой момент если не истины, то действия. Он наступил слишком поздно, чтобы с него началось что-то новое. Но жизнь все-таки дала мне шанс проявить истинное мужество. Я действовал бессознательно. Чувствовал лишь, как накапливается сила — пока даже не во мне, а где-то снаружи. Сел за руль, выехал из ворот, все еще не отдавая себе отчета, куда, собственно, направляюсь.

Впервые в жизни я, находясь за рулем автомобиля, съехал с дороги на тот самый проселок, запрыгал по ухабам и выбоинам. Конечно, к этому моменту мое сознание уже обо всем догадалось. Так, наблюдая за действиями человека, можно вычислить его цель. Душа пела: я уже видел, как стремительно влетаю в главные ворота, как бьет из-под колес красивый, героический фонтан пыли. Но на дне низины моя машина наехала на камень; двигатель заглох, заглох безнадежно. Кураж стал рассеиваться; опасаясь, что он совсем пройдет, я вылез из автомобиля и побежал трусцой в гору. Я мысленно видел, как пробьюсь через озадаченную толпу к единственному человеку, который что-то может предпринять, и упаду перед ним на колени.

«Я пришел, — сказал бы я, — чтобы предложить: возьмите меня, а его отпустите. Я не о Техого говорю — он и так из ваших, можете его забрать. Я о том, другом. Я понимаю, для вас он никто, но для меня он стал всем. Всем, чем я не являюсь. Характер предопределяет судьбу. Моя судьба в том, чтобы прожить жизнь вхолостую — лишь наблюдать со стороны, судить свысока, на все сетовать. Так позвольте мне в последний миг моей жизни перекроить самого себя. Умоляю: возьмите меня, а его отпустите, подарите мне смерть, которая придаст моей жизни смысл, сделайте со мной что хотите, но отпустите его».

Да, я бы так сказал. Не побоялся бы. В тот момент мне не было страшно умирать.

Но конечно, их там не было; сам не знаю, почему мне взбрело в голову искать их там. По-видимому, после ранения Техого они навсегда покинули базу. Им не было никакого резона возвращаться. Лишь в моем сознании они были прикованы к одному месту, точно мишень, на которую я нацелил стрелу своей жизни. И, как обычно, промахнулся. Какое бы многообещающее сырье ни предоставляла мне жизнь, я так и не смог претворить его в удобоваримую трагедию.

Итак, в итоге мне пришлось бороться лишь с самим собой. С обрюзгшим, давно уже не молодым, пыхтящим идиотом. Застывшим, согнувшись в три погибели, посреди этой заброшенной сцены, где зрителями были лишь гнилые брезентовые палатки да ржавые ограждения.

И он. Он появился спустя несколько минут, спокойный, с выражением легкой скуки на лице. Пришел с дальнего конца базы. Только теперь я заметил, что из-за забора торчит крыша его джипа.

Как и в прошлый раз, он был в форме. Но держался более непринужденно, скорее, как гражданское лицо. Шагал, засунув руки в карманы, насвистывая.

— Доброе утро, доктор, — сказал он.

Казалось, он совершенно не удивился, встретив меня здесь. Лишь слегка улыбнулся тому, как я вспотел.

— Вас бы в учебный лагерь, — сказал он. — Мы бы живо из вас человека сделали.

— Я приехал… — выдохнул я, пыхтя, — приехал… посмотреть…

— И я тоже. Докторша, начальница ваша, мне сообщила, что случилось. Вот я и решил: пора проверить вашу версию. Посмотреть, нет ли здесь чего интересного. Однако…

Умолкнув, он указал на бывший плац, заросший бурым бурьяном. Дескать, все давно заброшено.

— Неправда, — сказал я. — Вы здесь уже бывали. Зря отнекиваетесь.

Он холодно улыбнулся. Сегодня настроение у него было благодушное.

— Здесь же никого нет. Только мы с вами. Кому нужна эта дыра?

— И что теперь будет?

— Ничего. Их больше нет. Не думаю, что мы их когда-нибудь еще увидим.

— Я хотел спросить… что будет с ним? С моим другом.

— Так я вашего друга и имею в виду, — сказал он.

Сказать тут было нечего. Все бесповоротно решилось здесь — в самом неожиданном месте, в самый заурядный день.

— Как вы сюда добрались? — спросил он. — Вас подвезти?

— Моя машина там, в низине. Заглохла.

— Я вам помогу. Сейчас подъеду на джипе.

Он повернулся было на каблуках, опять принялся насвистывать, но я произнес:

— Господин комендант.

Не знаю уж, откуда во мне взялось это никчемное правдолюбие.

— Вы хотели сказать «полковник», — поправил он.

— Я знаю вас по прежним временам. Помните?

Поразительно, но он переменился в лице. Насторожился мгновенно. Его сущность сжалась, образовав твердое ядро, о котором я уже упоминал: крохотное, герметично замкнутое, не подвластное никакому давлению. Он уставился на меня, словно с большого расстояния.

— Где мы встречались?

— На севере. На границе. — Я назвал базу и год.

Он задумался. Видимо, принялся ворошить свои воспоминания в поисках моего лица.

— Я был врачом, — сказал я. — Иногда вам требовалась помощь, и вы вызывали капитана. Но как-то ночью, когда капитан был в отъезде, вы вызвали меня.

— Вы мне помогли?

— Да.

Он вновь принялся испытующе меня разглядывать, но это длилось недолго. Я угадал его мысли. Опасности нет: как он с самого начала и предполагал, я лишь жалкая букашка.

— Извините, — сказал он, — что-то не припомню.

— Между нами был разговор.

— Возможно. Мало ли с кем я там разговаривал. Не обессудьте.

Это было сказано деловитым, бесстрастным тоном. Я его больше не интересовал. Итак, я наконец-то решился исповедаться в своей мелкой подлости — но он не смог отпустить мне грехи. Поддавшись какому-то неясному порыву, — подоплека неясна мне до сих пор, — я сделал два шага вперед и протянул ему руку. И он ее пожал. Ничего не значащий жест, пустая формальность; свою подлинную сделку он и я заключили гораздо раньше, в старые времена.

Лоуренс никогда не вернется. Теперь я это знаю. Но в первые дни, хотя я снова жил в своей комнате один, мое сознание отказывалось верить. На стульях, на веревке в ванной по-прежнему висела его одежда; на подоконнике, в горке пепла покоилась его недокуренная сигарета; все свидетельствовало, что он отлучился совсем ненадолго — ушел на дежурство, куда-то поехал — и появится с минуты на минуту.