— Карен? В чем, собственно, дело, а? Что между вами произошло? — Посерьезнев, он уселся за стол. — Хочешь, я поговорю с Сэмом?

Сэм, отец Карен, был старинным другом моего отца.

— Что? Нет-нет, не стоит. Это ничего не изменит.

— Ты уверен? Мягко на нее надавить…

— Поговорите, я вас оставлю, — сказала Валери.

— Нет, не надо. Вопрос уже не подлежит обсуждению, — твердо сказал я.

Только этого и не хватало, чтобы мой отец шептался с Сэмом, воображая себе, будто может все уладить. Но отцу не нравилось, когда с ним смели разговаривать так безапелляционно. Он сердито обернулся к Валери:

— Эти цветы засохли.

Он имел в виду пышный букет на каминной доске. Лепестки побурели.

— Я говорила, чтобы Бетти их убрала.

— Тогда еще раз скажи. Мне неприятно на них смотреть.

У его экспансивного обаяния была своя оборотная сторона — приступы капризной раздражительности. И негодуя, и радуясь, он всегда был полностью зациклен на себе.

Я встал:

— Пойду приму душ, переоденусь… Увидимся позже.

— Фрэнк, ты же понимаешь, я не сую нос в ваши дела.

— Конечно, понимаю, папа.

В своей комнате я помылся, побрился, надел чистую одежду. Сквозь стены все время просачивались бесчисленные шумы просторного дома: рокот стиральной машины, мурлыканье кондиционеров, чуть слышная суета горничных, занятых уборкой. Столько звуков — непривычных, но памятных издавна. Лицо, которое глянуло на меня из зеркала в ванной, тоже совмещало памятное с непривычным. При внимательном рассмотрении все еще можно было найти в нем сходство с мальчиком со школьных фотографий. Но как же переменился этот мальчик! Румянец исчез, волосы потемнели и поредели, щеки и шея заплыли жиром. Лицо медленно ветшает: обвисает, отстает от костей, покрывается пятнами, родинками, сеточкой набрякших сосудов. Сквозь него уже проступает облик старика. Судя по выражению, это лицо побежденного.

Карен и Майк занимали просторный пентхауз в той части города, где возвышенностей почти не было. Здесь жили представители среднего класса. Не самый дорогой район. Но Сэм, отец Карен, владел всем кварталом, как и несколькими кварталами неподалеку. У него имелась недвижимость по всей стране. Пентхауз он подарил Карен на свадьбу, когда она вышла за меня замуж.

Сэм знал моего отца много лет — они вместе учились в университете. Отец любил подчеркивать, что они сдружились задолго до того, как у него самого или Сэма появились деньги. В те годы Сэм штудировал право, мечтая о карьере юриста, а мой отец — нищий провинциал — лишь начинал свой жизненный путь. Вероятно, мораль истории заключалась в том, что их дружба покоилась на прочной основе взаимного уважения и симпатии, а не на зыбком песке известности и богатства.

Сэм меня недолюбливал. Я ему никогда не нравился. Возможно, он провидел то, чего не решались признать ни я, ни отец: я сделан не из того теста, что Фрэнк Элофф-старший, и блестящего будущего мне не видать. Однако Сэм милостиво смирился с тем, что его младшая дочь и я полюбили друг друга. Карен я знал с малых лет. Наш брак был в каком-то смысле предопределен заранее. Мы принадлежали к одному и тому же социальному слою. Выросли в схожих семьях, состоятельных, привилегированных, обязанных своим благополучием энергии отцов — целеустремленных выходцев из низших классов. Тот факт, что ни я, ни Карен не были наделены исключительными способностями, ничего не значил, — были бы деньги, а исключительность приложится.

Карен была непоследовательна. Принималась чему-нибудь учиться и вскоре все бросала ради нового увлечения. В конце концов она окончила актерскую школу. Уверяла, что жить не может без театра, но, сыграв несколько неблагодарных ролей третьего плана, забросила и сцену. Поженились мы вскоре после того, как окончилась моя двухлетняя служба в армии. В то время Карен занялась бизнесом. Они с моей тещей открыли пару сувенирных магазинов. Торговля пошла бойко, но спустя некоторое время Карен заскучала. В тот пустопорожний период, когда она изображала из себя праздную домохозяйку, и начался ее роман с Майком. Некоторое время я изводил себя мыслью: «Если бы только она работала…»

Теперь Карен называла себя дизайнером по интерьерам. Нужно признать, чувство стиля у нее было. Она преобразила свой пентхауз, превратив его из помпезного мавзолея в уютное, полное света и свежего воздуха жилище, пускай и чересчур шикарное по моим меркам. Открытая планировка, деревянные полы, панорама города в высоких окнах.

Когда я пришел, мать Карен, Джаки, как раз собиралась уходить. В туфлях на высоких каблуках, она осторожно переставляла ноги, точно опасаясь за устойчивость волосяной башни на своей голове. Дряхлая, безупречно ухоженная. Ее иссохшее лицо скрывалось под настоящей маской из кремов и пудры. Когда Джаки улыбнулась мне — чопорно, формально-вежливо, — по маске пробежала трещина. Джаки безразлично подставила мне щеку.

— Фрэнк, — проговорила она. — Я знаю, тебе назначено. Не буду тебя задерживать — ухожу, ухожу.

— Я думал, вы с Сэмом во Франции.

Шесть лет назад они эмигрировали.

— Приехали по делам. Уже третий раз за год. Ты же знаешь Сэма: он не дает себе отдыха.

— Да, верно.

— А ты, Фрэнк? Все горишь на работе?

— Э-э… Да. Как обычно.

— Я слышала, вы там делаете большое дело. В деревнях чернокожих.

Карен приветствовала меня лишь после того, как за ее матерью закрылась дверь. Мимолетно, холодно ткнулась губами мне в скулу. Я на секунду прикоснулся ладонями к ее костлявым бедрам.

— Ты похудела, — сказал я ей.

— А ты вот немного располнел, Фрэнк, вид у тебя ужасный. Что случилось?

— Ничего не случилось. Живу как жил.

— Пойдем-ка в гостиную.

Как только мы устроились в массивных кожаных креслах высоко над городскими крышами, она взяла с журнального столика пачку бумаг.

— Сначала — дело. Вот. Я все приготовила.

— Вижу.

— Ты наверняка захочешь, чтобы твой адвокат все как следует изучил.

— Нет, — сказал я. — Я подпишу сейчас. Дай ручку.

Она остолбенела:

— Сразу? И даже сам не прочтешь?

Я попытался вчитаться, но застрял на первой же строке: «Брак Фрэнка и Карен бесповоротно распался». Этот документ, о котором было столько разговоров и споров, не имел ни одной точки пересечения с моей нынешней жизнью.

— Есть тут что-то, о чем мне следует знать?

— В смысле? Хочешь сказать, что я тебя могу обмануть? Фрэнк, неужели я могу смошенничать? Какой мерзкий намек! Эти бумаги лишь подтверждают наш нынешний уговор, только и всего. Все мое — мне, все твое — тебе. Господи боже! Неужели у тебя есть имущество, на которое я могла бы позариться?

— Я просто спросил.

Я взял блестящую авторучку, которую она выложила на стол, и расписался на последней странице. Соприкасаясь с бумагой, стержень издавал почти неслышный скрежет, доступный, возможно, лишь моему уху, — похоронный марш по одиннадцати годам жизни.

— Вот здесь, — повторяла она, переворачивая страницы и указывая, где расписаться.

Потом забрала у меня документ и ручку, отнесла в спальню, с глаз долой, точно опасаясь, что я передумаю. А вернувшись, повела себя более непринужденно.

— Фрэнк, ну разве ж можно подписывать, не читая? Ты, как обычно, ни о чем не задумываешься. Мало ли, как дело в будущем обернется?

— А ты, как обычно, сначала злишься оттого, что я якобы заподозрил тебя в обмане, а потом расстраиваешься, что я не стал проверять, обманули меня или нет.

Она улыбнулась, точно я сделал ей комплимент.

— Что ж, дело сделано. Решение суда — чистая формальность. Я тебе дам знать, когда все будет готово. Может быть, хочешь пить?

— Нет, спасибо, я уже пил кофе.

— Я по утрам всегда пью сок. Давай налью и тебе немного, Фрэнк. Может быть, цвет лица у тебя улучшится.

Здесь тоже сновали на заднем плане горничные, но Карен сама пошла на кухню и принесла апельсиновый сок в высоких стаканах. Села не в то кресло, что раньше, — поближе ко мне. Я понял, что назревает разговор по душам.