Вплоть до того вечера, который предопределил мою судьбу, я никогда не видел коменданта вблизи. Он был для меня таинственной фигурой, за которой я наблюдал издали. Комендант спускался или всходил по трапу вертолета, проводил инспекции, отдавал приказы. Он был поджарый, мускулистый, властный. Весь он источал угрозу. Мы боялись его, прилагали все усилия, чтобы не попадаться ему на глаза. Своему делу он был предан истово, слепо, и эта преданность прославила Моллера далеко за пределами базы.

Его дело состояло в том, чтобы убивать вражеских солдат и офицеров. Исключительно для этого база и существовала. Исключительно для этого находились на ней и мы, врачи, хотя мы сами никого не убивали. Нет, мы просто латали тела убийц, чтобы они могли вернуться в строй и возобновить убийства. Тех, кого нам не удавалось залатать, отправляли в противоположном направлении, на юг. В цинковых гробах.

Моя совесть была спокойна. Честно говоря, я и не подозревал, что в моей работе есть нечто безнравственное, — то ли по молодости, то ли вследствие своей тогдашней ограниченности… Я думал только о своих непосредственных обязанностях. Наложить швы отдельно взятому раненому. Извлечь осколки. Спасти жизнь. Я был врачом и делал то, чему меня научили в университете. Если бы ко мне на операционный стол положили раненого солдата вражеской армии, я занялся бы им с такой же близорукой, тупой сосредоточенностью, не омраченной этическими соображениями.

Но однажды я прозрел.

Нашего начальника, толстяка-капитана, иногда посреди ночи вызывали в бараки, расположенные в центре базы. Это происходило, когда туда привозили группы пленных бойцов СВАПО. Мы — я и Майк — сознавали, что вызовы имеют какое-то отношение к пленным. Также мы сознавали, что об этом лучше не расспрашивать. Бараки — несколько длинных кирпичных зданий — представляли собой единственные постоянные постройки на базе. В них осуществлялась какая-то бурная сверхсекретная деятельность. Бараки были окружены незримой завесой молчания. Наш капитан, человек от природы жизнерадостный и добродушный, всякий раз возвращался из бараков какой-то притихший, хмурый.

И вот однажды посыльный из бараков не застал капитана в госпитале. Не помню уж, в чем было дело. Кажется, главврач отлучился на другую базу. Мы с Майком сидели вдвоем за бутылкой виски и обсуждали, как, оттрубив свои два года, откроем вместе частную практику.

Капрал, приходивший за капитаном, ушел. Но через десять минут вернулся.

— Комендант велит прийти кому-нибудь из вас.

Мы переглянулись. Ни мне, ни Майку идти не хотелось.

— Иди ты.

— Нет, ты.

— Твой африкаанс лучше.

Через две минуты я шагал сквозь душный мрак к баракам, созерцая бурую спину капрала. Я боялся коменданта, боялся всего, что он может со мной сделать; отдавшись страху, я не задумывался о причинах вызова, хотя этот вызов нес еще большую угрозу для меня.

Бурая спина привела меня в каморку с кирпичными стенами и бетонным полом. Без окон. С низкого цинкового потолка свисает на шнуре одна-единственная лампочка без абажура. Четверо военных. Двое из них — офицеры. Один из них — комендант Моллер. На нем белая футболка, бурые форменные брюки и сапоги. Он непринужденно развалился на табурете.

На полу — чернокожий. Голый. Весь в крови. Лежит без движения, только ребра вздымаются и опускаются при каждом натужном вдохе и выдохе. Уголком глаза я замечаю плетки и какие-то другие орудия. Непонятные приспособления, незнакомые очертания. Зато я знаю, что за роль предназначена мне в этой сцене. Знаю, хотя еще никогда не оказывался в таких обстоятельствах.

— Naand, Lieutenant, — говорит комендант. — Jammer om te steur [5].

Я впервые вижу его вблизи. Впервые поднимаю голову и заглядываю ему в глаза. Голубые. Мертвенные. Он отнюдь не уродлив: бесстрастное симметричное лицо языческого идола, аккуратный купол черепа с коротко остриженными каштановыми волосами. Но опрятность все же не главная отличительная черта его облика. По уставу положено брить лицо от мочки уха до кончика носа. Он выполняет это положение устава буквально: выше этой линии на обеих скулах оставлено по клочку щетины.

Неужели такие люди бывают?

Он спрашивает:

— Is jy Engels of Afrikaans? [6]

— Англичанин, господин комендант.

Он переходит на английский. Никакого акцента. Тон ровный, дружеский.

— Лейтенант, окажите нам небольшую услугу. Вы ведь врач, ne?

— Так точно, господин комендант.

— Мы тут устроили небольшой допрос. Но наш друг немного переутомился. Говорит, ему трудно дышать. Не могли бы вы его осмотреть?

Я подхожу к человеку, распростертому на полу. С первого взгляда видно: над ним поработали основательно. Лицо распухшее, в синяках. Торс тоже. На шее какие-то рваные раны. Дыхание шумное, свистящее, на высоких нотах.

— Господин комендант, — говорю я. — Он в плохом состоянии.

— Хорошо, — слышится за моей спиной бесстрастный голос. — Он не прикидывается?

— Прикидывается? (Нелепый вопрос. Этот человек нуждается в срочной госпитализации, наложении швов, антисептической обработке ран и медицинском уходе.) Не понимаю.

Комендант терпеливо уточняет:

— Как он дышит, лейтенант? Трудно ли ему дышать?

Мне сложно сосредоточиться на проблеме дыхания, абстрагироваться от всех прочих травм и симптомов, но, прислушавшись, я моментально нахожу разгадку.

— Господин комендант, он не прикидывается. У него приступ астмы.

— Вы можете ему чем-то помочь?

— Попытаться могу. Понадобится вода.

— Gee vir hom water daar [7].

Кто-то приносит мне ведро, до половины заполненное водой. На поверхности плавает какая-то кровавая пена. Я действую вслепую, наблюдаю за самим собой со стороны, точно с другого конца длинного тоннеля. Споласкиваю лицо пленного водой, промываю раны, вытираю тряпкой грязь и кровь. От астмы это не поможет, но инстинкт подсказывает мне, что его нужно вымыть. Он начинает шевелиться и постанывать. Но свист в легких не прекращается. Я достаю из своего чемоданчика ингалятор.

Через минуту-две он начинает дышать ровнее.

— Daarsy [8], — говорит кто-то из военных.

— Uitstekend [9], — отзывается комендант. — Лейтенант, у меня к вам вопрос. Скажите мне как врач: сколько еще, по-вашему, он может выдержать?

Я разгибаю спину. Оборачиваюсь. Но не решаюсь встретиться с ним взглядом. В каморке душно, но меня бьет озноб.

— Господин комендант, — говорю я. — Он нуждается в медицинской помощи.

— Я вас не об этом спрашиваю. — В голосе звенит металл. — Я вас спрашиваю: выдержит ли он дальнейшее дознание?

— Недолго.

— Как долго?

— Господин комендант, если вы позволите, я окажу ему надлежащую помощь и полностью купирую приступ. Ему нужно делать инъекции кортизона.

— Надлежащую помощь… — хихикает кто-то из военных.

— Лейтенант, он при смерти?

— Сложно сказать. Если надавить на него слишком сильно…

— Значит, если мы будем осторожны…

Эти расспросы — полное безумие. Знак того, что мир вывернулся наизнанку. Врачи существуют для того, чтобы лечить. Не для того, чтобы потворствовать расчетливому разрушению тканей и нервов. Я силюсь что-то сказать, но чувствую на себе мертвенный взгляд коменданта. Тяжелый взгляд.

Повисает пауза. Я вспоминаю, кто я такой, где нахожусь, что от меня требуется. Человек на полу — враг. В любом случае ему не дожить до утра. Мне надо подумать о себе, позаботиться, чтобы не оказаться на его месте — в камере, голым, на полу. Не стать из врача пациентом, которого уже никто не вылечит.

— Нет, — говорю я. — В ближайшее время он не умрет.

— Спасибо, лейтенант. — Тон снова становится дружеским. — Когда вернется капитан, передайте ему от меня привет.