Теперь я всякий раз ей платил. И это была именно плата. Наши встречи были чисто прагматическими актами купли-продажи. Если мы и говорили, то об условиях сделки. Пару раз она предупредила меня, чтобы в определенную ночь я не приходил. Я принимал эти ограничения, не позволяя себе никакой эмоциональной реакции. У меня не было соперника. Он существовал разве что в форме запретных дат. Или в чисто символическом присутствии белой машины перед хибаркой.

Лишь однажды пропасть между нами сузилась, и она спросила:

— Где этот человек — твой друг?

Вопрос я понял не сразу:

— Лоуренс? Он для меня не друг.

— Нет?

— Нет. Ну-у… может быть, и друг, — проговорил я, глядя, как она надевает через голову платье, просовывая руки в драные рукава. — Почему ты им интересуешься?

Она сделала жест рукой.

— Его лицо?..

— Да.

— Ну и какое у него лицо?

Она собралась было ответить. Но, осекшись, лишь помотала головой. Мы переглянулись… И все стало как обычно: опять стена, опять громадная пропасть.

— Ты приходишь в пятницу? — спросила она.

И сюда добрался!.. На бревенчатой стене хибарки точно мелькнула фигура Лоуренса. Повеяло его маниакальным, беспокойным энтузиазмом. Трудно было представить, что всего два месяца тому назад в моей жизни не было никакого Лоуренса Уотерса.

О Марии я ему не рассказывал. Почему, сам не знаю. Все решилось в тот момент, когда он огорошил меня вопросом: «Вы спали с этой женщиной?» Я ответил поспешно и лживо, но вовсе не потому, что у меня был какой-то расчет. Просто я инстинктивно воспринял его догадку как угрозу и солгал, чтобы защитить себя. Пришлось лгать и дальше.

Я врал, хотя он отлично знал, куда я езжу. Уже то, что он никогда меня об этом не спрашивал, свидетельствовало: он знает. Не говоря ни слова, он наблюдал, как я принимаю душ, переодеваюсь и исчезаю в ночи. Иногда, вернувшись, я видел, что он еще не спит. За моими ночными отлучками много лет наблюдала вся больница, и никто не заводил о них речи. Но другие могли лишь строить догадки. А он знал.

Итак, даже эта малая доля моей жизни, оплачиваемая наличными, чтобы понадежнее отделить ее от прочих, теперь была связана с Лоуренсом. Шли недели, мы все больше свыкались друг с другом — или смирялись, но в моей голове постоянно звучал вопрос, который он задал мне вскоре после знакомства: «В какой момент вы осознали, что хотите стать врачом?» Я наблюдал за Лоуренсом, когда он ухаживал за немногочисленными пациентами, попавшими в нашу больницу по воле случая. Неважно, дети это были или старики, настоящие тяжелобольные или ипохондрики, — любого он лечил заботливо, самоотверженно, добросовестно. Казалось, он всех пациентов ставит одинаково высоко.

Меня это нервировало. Нервировало, потому что я сам, сказать по чести, не слишком-то пекся о больных. Я не хочу сказать, будто я работал спустя рукава. Я относился ко всем пациентам с профессиональной объективностью, уделял им внимание, делал все, что мог, но, исчерпав свои возможности, забывал о больных. Старательность Лоуренса, его преданность делу высвечивали мои изъяны.

Я рылся в воспоминаниях, выискивая такой же, как у него, момент истины. Чувствовал: где-то когда-то все-таки произошло нечто, предопределившее мой путь. Но не мог восстановить этот момент в памяти.

И вдруг… восстановил. Меня осенило внезапно, на пустом месте. Я просто кое-что вспомнил… И немедленно в этом раскаялся.

С моего момента истины миновало тринадцать лет. Несколько раз небрежно, между делом я упоминал в беседах с Лоуренсом о своей службе в армии. Он и сам иногда с наивным юношеским любопытством расспрашивал меня о тех годах. Но всякий раз, когда разговор касался данной темы, я чувствовал: она для него, в сущности, ничего не значит. Когда он произносил «армия», становилось ясно: он никакого понятия не имеет о том, что это такое, каково нам приходилось. В течение сорока лет воинская повинность была неотъемлемой частью жизни всякого белого мужчины. И вдруг в одночасье приняли закон об ее отмене. И вот передо мной мужчина, белый, который младше меня всего на одно поколение. Но для него эта часть моей жизни — древняя история.

Как-то раз мы с Лоуренсом везли в другую больницу очередного пациента, которому не могли помочь. Извилистая дорога, соединявшая город с автострадой, переваливала через холмы и ныряла в низины. С одного из поворотов была видна заброшенная военная база, откуда явился в столицу Бригадный Генерал. В старые времена там, верно, кипела жизнь: длиннющие ряды палаток и грузовиков, люди, снующие туда-сюда. Но то было в неспокойные времена, когда из-за границы ожидались вылазки противника. Теперь база пришла в запустение: покосившиеся заграждения, кучка рваных палаток. К ней вела проселочная дорога — две сильно заросшие колеи. Съездить туда меня никогда не тянуло. Но на этом повороте я всегда сбавлял ход и бросал взгляд на палатки. Не знаю уж, чем они меня притягивали. Смотреть там было, ей-богу, не на что. Но сегодня мне почудилось, будто между палаток мелькнул человек. Крохотная фигурка. Далеко-далеко. Промелькнула и скрылась из виду. Я тут же засомневался: не обман ли зрения? Но что-то заставляло меня оборачиваться…

— В чем дело? — спросил Лоуренс. — Что-то случилось?

— Ничего, — сказал я. — Ничего не видно.

Мне не хотелось опять заводить разговор о Бригадном Генерале с человеком, которому все равно.

— Что это за место?

— Старая военная база.

Он сказал:

— Я жалею, что не служил в армии. Наверно, многое потерял. Для становления личности такой опыт очень важен.

— Вы не знаете, о чем говорите.

Он встревоженно посмотрел на меня. Изумленно, искоса.

— Кажется, вы говорили об этом: «Ничего особенного». Сказали, что просто все время скучали.

— Скучно было.

— Но?

— Я не хочу об этом говорить.

Он не стал допытываться, но наш разговор что-то во мне разбередил. В ту ночь я долго лежал без сна. Думал. Пережитое в армии вспоминалось мне не часто. Этот период был для меня чем-то наподобие зияющего провала или омертвелого участка кожи. На моей душе отпечатался, как клеймо, только один случай, одна краткая, но много прояснившая для меня в моем собственном характере встреча.

По воле истории я провел два года на ангольской границе [4]. Делясь с Лоуренсом впечатлениями, я не лукавил: то были скучные, серые годы. Потерянное попусту время. Меня кидали из части в часть, с одной базы на другую. Благодаря моему новенькому диплому врача меня произвели в лейтенанты. Но таких, как я, в армии было предостаточно, а я вовсе не порывался отличиться. Лучше не высовываться, считал я.

Мне так и не довелось понюхать пороху. Участием в каких-никаких боевых действиях можно было считать лишь мое трехмесячное пребывание на небольшой базе, затерянной где-то в буше. Вплоть до этой командировки моя служба ничем не отличалась от практики на гражданке. Переломы конечностей и прочие травмы по неосторожности, солнечные удары, клещевая лихорадка — вот чем страдали мои пациенты. Болячки мирного времени. На той базе все было иначе. Она использовалась для активных боевых действий: патрули регулярно отправлялись в буш, чтобы перехватывать и уничтожать такие же патрули противника. Впервые в жизни мне пришлось лечить людей на войне. Я увидел много нового для себя. Пулевые ранения. Осколочные ранения от разрывов гранат и противопехотных мин. Все те увечья, которые люди сознательно причиняют друг другу. Острее всего мне запомнилось, как ярка кровоточащая плоть. На фоне серо-бурого, пыльного велда она точно спелые диковинные фрукты.

В нашем маленьком полевом госпитале было всего двое лейтенантов — я и Майк. Да, именно там я познакомился и сдружился с человеком, который позднее увел у меня жену. Но в те дни он был для меня просто приятным собеседником. Нашим непосредственным начальником был главврач госпиталя — толстяк в звании капитана. Высшая власть на базе принадлежала коменданту Моллеру.