Мадьярский офицер в черной эсэсовской форме, с перебинтованной, окровавленной головой, выслушал обращение гефрайтера Штреллера. Подумав, он сквозь зубы процедил, что, если доблестные немецкие солдаты знают, зачем расстреливать парламентеров, они, наверняка, знают, где добыть себе еду. Он, переходя на крик, продолжил, что ему нечем кормить несчастных стариков и детей, которые ищут защиту от снарядов и пуль у своих земляков. Потом мадьяр-эсэсовец явно завелся и прокричал, что русские ведут себя гуманнее.

– Они берегут наших детей и матерей, – он махнул рукой в сторону десятков будапештских жителей, сидевших вдоль стен и испуганно прижимавшихся друг к другу. – Русские хотя бы не бомбят город с самолетов и не расстреливают его реактивными снарядами. А ведь вполне могли бы мстить нам. За ваши поступки…

Обращайтесь со своими проблемами лично к обергруппенфюреру Пфефферу… Он вам наверняка поможет… Или непосредственно к Господу Богу… – зло закончил мадьяр.

Гефрайтер Штреллер явно не ожидал такой встречи. Он растерялся под напором откровенной неприязни.

Уже четвертые сутки рота дожевывала сухари из неприкосновенного запаса. А накануне командиры разрешили стрелкам открыть консервы. После этого солдаты будут вынуждены перейти на подножный корм.

Прошло не больше пары секунд с того момента, как Отто выстрелил, и он получил ответ от русских. Пули ударили в мешки со щебенкой. Часть очереди прошла в оконный проем, отколов штукатурку от задней стены. Прямо рядом с зияющей дырой след от русского снаряда. Похоже на танковый. Он разворотил полстены, приготовив целую кучу строительного материала для защитных узлов. Русские во время уличных боев не использовали тяжелую артиллерию. И авианалеты не совершали. Судя по всему, у них был приказ не разрушать город. Будапешт был сплошным музеем. Памятники архитектуры на каждом шагу. Отто не ожидал, что русские так ценят произведения искусства.

Зато танки и малокалиберные пушки стреляли во всю. Защиту из щебенки и штор надоумил соорудить Вейсенбергер. Они насыпали щебенку в толстые запыленные шторы и завязывали узлом. Получилось несколько добротных мешков, которыми они завалили оконные проемы. Надежная получилась за щита.

Шторы были из дорогой материи. Чуть ли не парча. Это Вейсенбергер утверждал, что парча, да еще вышитая золотыми нитками. И золотая бахрома по бокам. А Хагену было все равно. Золотая – значит, крепче будет держать удары русских пуль.

Все в обстановке этой квартиры выдавало богатых хозяев. Обои, мебель из красного дерева, ковры и картины на стенах. И тут же – зияющие полстены и кучи щебенки на полу.

На втором этаже расположился пулеметный расчет. Они дублировали очередями каждый выстрел Отто и Вейсенбергера, бывшего снайпера, снятого с должности и переведенного в обычные стрелки. Это произошло сразу после того, как стрелковая рота и другие подразделения оставили очередной рубеж обороны на высоте под Вечешем.

Потом русские выбили их с последней, третьей линии «Маргариты» и вынудили отступить в город. Удар, который наступавший враг нанес в этих боях, был особенно страшен. Русские перебросили свои бомбардировщики на аэродром, находившийся на окраине Вечеша. Оттуда они и нанесли бомбовый удар по оборонительным позициям.

Отто никогда не забудет тот час, когда все небо покрылось вражескими штурмовиками. Они снова и снова утюжили опорные пункты, превращая в пыль и песок железобетонные конструкции, в щепки разнося блиндажи, поднимая на воздух ДОТы и казавшиеся непробиваемыми укрытия.

Но самое страшное было еще впереди. После того как вражеская авиация ушла, оставив истерзанную оборонительную линию в дыму и пожарах, наступила томительная тишина. Оставшиеся в живых, выбиравшиеся из под обломков стрелки думали, что ужас отступил. И тут по окопам ударил огненный смерч. Все, что находилось вокруг – балки и бревна, камни и глыбы, людей, технику сметало в один огненный чудовищный вихрь, который кружил над землей.

Это свой смертоносный удар нанесло чудовищное оружие русских – реактивные установки залпового огня.

– Орган Сталина! Орган Сталина! – в ужасе кричали те немногие, кому еще удавалось оставаться в живых. И тут же их тела, вместе с кителями и шинелями испарялись в огне. Горело все, что могло гореть, плавился металл. А реактивные установки русских – органы смерти – продолжали играть свою погребальную литургию, обрушивая на оборонявшихся все новые и новые аккорды смертельного пламени.

По сравнению с тем кромешным адом, который царил на подступах к городу, уличные бои были цветочками. Русские действительно воздерживались от применения тяжелой артиллерии, реактивной «органной музыки» и авиационных бомб. Кто знает, может быть, венгр-эсэсовец был прав и враг на самом деле хотел сберечь жизни тысяч мирных жителей и архитектурные памятники одного из красивейших городов Европы.

Но враг хотел сберечь их для себя. Он уже видел себя победителем в этой смертельной схватке. Эта несгибаемая уверенность противника выводила Отто из себя, она заставляла его становиться злее и ожесточеннее с каждым выстрелом. Ведь для того, чтобы осуществилось то, что задумали русские, он, Отто Хаген и его товарищи, должны сдаться в плен или погибнуть.

В последние часов пять оборона стрелковой ротой квартала превратилась в неподконтрольный командирам, самотеком идущий процесс. Русские прорывались наскоками, стремились любыми силами выбить оборонявшихся с первых этажей. Ударная сила первого, атакующего эшелона русских была особенно мощной. Здесь они использовали «сорокапятки», танковые орудия и пулеметы, трофейные «фаустпатроны». Шедшие следом, во втором эшелоне, брались зачищать каждый дом, пролет за пролетом, этаж за этажом, квартиру за квартирой, до самого чердака.

Такая тактика оправдывала себя вначале. Отрезанные от своих и от возможных путей отступления, немецкие и венгерские солдаты стремились скорее отступить, всеми возможными способами стремясь соединиться со своими подразделениями.

Однако командиры жестоко следовали приказу высших военачальников – удержать Пешт в руках немецкого гарнизона. Отступление расценивалось как бегство с поля боя. Произошло несколько показательных расстрелов тех, кто слишком поспешно покинул вверенные им позиции.

Позже, когда уличные бои превратились в нескончаемую, часами и сутками измеряемую кровавую битву, растущие злоба и ненависть заставляли оборонявшихся цепляться за каждый сантиметр будапештских камней.

Те, кто застревал на верхних этажах, не сдавались, оказывая ожесточенное сопротивление. Они отбивались на свой страх и риск, держа круговую оборону на пятачке этажа, а чаще – квартиры, превращенной вражескими снарядами и гранатами в развалины. Солдаты, потерявшие счет патронам и минутам, вели себя как моряки с утонувшего корабля, зацепившиеся за утлый плот и пытавшиеся выжить на нем среди многометровых штормовых валов.

Несколько раз это упорство оборачивалось чудесным спасением небольших групп и даже отчаявшихся, обезумевших одиночек, которые с винтовкой или пулеметом умудрялись продержаться среди врагов по нескольку часов.

Гауптман, следуя единому приказу, озвученному обергруппенфюрером Пфеффером для всех оборонявшихся частей, – во что бы то ни стало удержать Пешт и весь левый берег, – принимал решение: во что бы то ни стало отбить оставленный дом.

Уже перешедшие под контроль врага, этажи – с первого по шестой или седьмой – вновь становились немецкими.

И тогда все начиналось сначала. Русские подтягивали свежие силы или собирали в кулак прежние, подкатывали свои пушки и танки и вновь шли на штурм здания.

Стрелки дрались неистово, с остервенелостью, возведенной в степень автоматизма. Но все равно ничего не помогало. Отто вдруг ясно ощутил это в тот момент, когда увидел в перспективе сбегавшей к западу улицы, как отступавшие части толпились у моста через Дунай.