– Какая упряжь? – насторожился Нарежный.

– Вы такой упряжи не видали. Новехонькая, из мягкой кожи… То ли пять, то ли шесть комплектов…

Мешок с уздечками и прочим наездническим скарбом Крапивницкий отыскал еще в Карцаге. По его рассказам, в конюшне нашел, «висит ничейное, я и взял». Как признался Крапивницкий, были там еще отличные седла, но тяжело было нести. «Ага, Крапива, знаю я твое – тяжело нести… – прозорливо отметил тогда Талатёнков. – Небось спер уздечки-то, и улепетывать пришлось. А с седлами бежать несподручно».

Так или иначе, но Крапива упрямо всюду таскал трофейную упряжь с собой. Именно ею и решил по-командирски распорядиться Аникин, памятуя об обещании Крапивы загладить вину за несогласованный «самоход» в Карциге.

Глазки старшины заблестели. Андрей сразу уловил, что Нарежный проглотил наживку. Теперь можно тянуть из него все необходимое.

– Ну, так как насчет упряжи? – с налетом безразличия переспросил Андрей. – А вы нам – ужин, вне очереди, да по первому классу…

– Договорились, товарищ лейтенант… – кивнул, облизнувшись, старшина. – Народ после заката потянется. А ты засылай своих оглоедов пораньше. Как солнышко начнет садиться. Будут вам щи и каша с мясцом. Настоящая – не какая-нибудь размазня[4]… И еще сала выдам на взвод… Хорошенький шмат я тут по случаю раздобыл…

– От це добре… – улыбнувшись, согласился Аникин. – И еще одна просьба… Михайло Петрович… телега нужна…

Рожа опять настороженно глянул на Андрея. Но теперь в его хитрющих глазках сквозили тревога и недоверие.

– На что вам телега? – спросил старшина. Ухмылочка расползлась по его губам. – А-а-а… – догадливо растянул Нарежный. – Перед этой стервой выкаблучиваешься? Зря стараешься, лейтенант. Там очередь треба с вечера занимать…

– Негоже про даму за глаза такие слова употреблять… – ледяным тоном отчеканил Аникин. Он был на голову выше старшины, но тот был коренаст и широк в плечах. Драться с командиром хозотделения в планы Андрея не входило, но спуску давать этой раскормленной Роже он тоже не собирался. Эту решимость чутко уловил и старшина.

– В любом случае, это не мои проблемы… – как бы идя на попятный, примирительно ответил Нарежный. Все-таки новая упряжь крепко засела у него в мозгу.

– Три моих раненых бойца отправки ждут… – так же примирительно пояснил Аникин.

– Понятно… – многозначительно откликнулся Нарежный. – Давай упряжь…

– Михайло Петрович… – успокаивающе ответил Аникин. – На закате бойцы за щами и кашей придут, и будет вам упряжь… А подводу сейчас надо.

Старшина, тяжело вздохнув, повернулся к бойцам, разгружавшим телегу:

– Вася, слышь…

– Да, товарищ старшина!.. – вытянулся во фронт один из бойцов – неказистый, щупленький, с темным калмыцким лицом.

– Бегом освобождайте подводу и поедете вот с лейтенантом Аникиным в санотделение. Раненых отвезешь. Понял?

– Понял, товарищ старшина!..

– Ну, так действуй, раз понял. Бегом действуй! А то, как сонные тетери, возитесь…

Появление Аникина с ездовым на подводе произвело в санитарном отделении настоящий фурор.

– Вот, товарищ военфельдшер… – с долей смущения отрапортовал Андрей, ловко спрыгивая на землю. – Транспорт заказывали?…

Анюта ничего не ответила, почему-то покраснев. Но ее темно-зеленые глаза, в которых то и дело вспыхивали озорные искорки, светились такой благодарностью, что грудь Андрея наполнилась горячим теплом. Ни секунды не мешкая, он стал помогать санитарам в погрузке на телегу лежачих больных. Двое были в тяжелом состоянии, в том числе взводный пулеметчик Петро Пташинный. Осколок раздробил ему ключицу и, оставив рваную рану, вошел в грудь. Он бредил, то и дело теряя сознание. Грудь его тяжело поднималась и опадала, и было видно, как с каждым вдохом под аккуратно наложенным бинтом вздымалось что-то наподобие красного пузыря.

– Похоже, легкое пробито… – перехватив взгляд Аникина, отрешенным докторским голосом пояснила Анна. – Боюсь, не дотянет до медсанбата.

– Ничего, Петро – упертый мужик… – ободряюще произнес Юнусов. Он, морщась от боли и одновременно посмеиваясь, кое-как допрыгал до телеги на одной ноге. Несмотря на ранение, солдат был весел.

– Все, командир, отвоевались в штрафной. Теперь на искупление! – не сдержав радости, отрапортовал он. – Спасибо за все! И не поминайте лихом!

– Тебя попробуй помяни, да еще против ночи… – шутливо отмахнулся Андрей.

Нюня только рассмеялся в ответ. Он уже устроился поудобнее и всем своим существом выказывал нетерпение: скорей бы уже ехать туда, от передовой, к новой жизни.

Юнусов с Сандомира ходил в аникинском взводе в числе самых отпетых голов. Насчет этого у делопроизводителя о прошлых подвигах спрашивать ничего не надо было. Достаточно один раз в баню сходить. Весь в наколках – куполах и крестах. Богатая уголовная родословная Юнусова, или, как его звали товарищи по оружию и по прошлой жизни, Нюни, без лишних слов проявлялась и в его повадках, и принципах общения с рядовыми штрафниками, которые строились почти исключительно через трофейную колоду карт с порнографическими картинками и прочие азартные игры, и в патологическом, до костного мозга въевшемся непослушании перед начальством. Однако, когда дело касалось боя, этот временный боец проявлял редкостную неустрашимость и дерзость, на новый уровень переводя свою любимую игру в орлянку. Теперь выходило, что осколок, попав Юнусову в ногу, упал «орлом».

Андрей по-командирски не особо расстраивался, видя, как готовится к отправке Нюня. С одной стороны, жаль, конечно, терять такую результативную боевую единицу. А с другой… как говорится, уже сейчас можно было предположить, что морально-этический климат во взводе с уходом Юнусова значительно улучшится. Достаточно только вспомнить, сколько Андрей намучился с неуставными замашками Юнусова, который вместе со своими подручными, практически весь взвод, благодаря своей голозадой колоде посадил в долговую яму, а потом некоторых чуть с голодухи не оставил помирать. И Крапивницкий теперь остепенится, а то с появлением Нюни очень уж подпал под его отрицательное влияние.

Намного жальче было терять Пташинного. Вот уж действительно мужик – надежа. Этот бесстрашен без всякого форсу и пафоса. Просто такова его суть. Если получен приказ – стоять насмерть, будет стоять, и не сдвинешь его ни танками, ни превосходящими силами противника.

Во время боя в степях под Дебреценом рота Шибановского выбила гитлеровцев с небольшой высотки. Несмотря на свой «маленький рост», высотка имела стратегическое значение для местности. Тот, кто ею владел, контролировал близлежащую дорогу. Именно по ней в момент боя передвигались артиллерийские и пехотные части, осуществляя далеко идущий и только авторам понятный замысел командования армии о тактической перегруппировке сил.

Получалось, что от того, сумеют ли штрафники удержать высоту, напрямую зависела быстрота завершения перегруппировки. Это скумекали и фашисты, с утроенными силами бросившись отбивать высоту обратно. На левом фланге рубеж оборонял взвод Аникина. Сюда перла основная масса фрицев, потому что правый бок холма был бугристый и создавал естественное укрытие для наступавших снизу немцев.

Когда была отбита уже третья атака, пулеметчик Пташинный неожиданно предложил выдвинуть огневую точку вперед, встретив врага еще до бугров.

Предложение выглядело рискованным. Оказавшись на выступе, пулеметчик становился уязвимым для противника.

– Не извольте беспокоиться… – рассудительно встретил Петро доводы Аникина. – Товарищу командир… Я их так уязвлю, что мало не покажется…

Немцы наседали, стянув к высотке все, что имелось в этом районе под рукой. Не споря, Андрей махнул рукой, одобрив план Пташинного. Попутно Петра и его помощника, подающего, снабдили запасными лентами для его пулемета «максим», которого Петро лелеял, как любимого сыночка. Выдали и запас гранат, для усиления оборонительных способностей.