– Бросьте! Ну что во мне особенного? Вы же известная модель, вокруг вас столько всяких знаменитостей и миллионеров. Кто я в сравнении с ними в ваших глазах.

– Да ну! Какие там знаменитости? Ну да, много богатых, бизнесмены разные толкутся. Модельеры, конечно, именитые. Только знаете, Павел, они короли одежды, а это ведь только на один сезон.

– Здорово сказано! – похвалил Жан-Пьер.

– А бизнесмены… – Настя неопределённо пожала красивыми плечами. – Ну деньги… Да, это важно, но… Мне вот вчера один звонил, обещал много, хотел… хм, скажем так, поужинать со мной… А что мне с ним? Какое удовольствие? Скука и только.

– Судя по интонации, вы отказали? – улыбнулся Логинов и сделал большой глоток вина.

– Отказала. И вот я сижу с вами, с человеком, который снял «Парижский блюз»! И счастлива… С ума можно сойти.

– Ну снял и снял, – потупил глаза Павел. – Это не шедевр.

– Гениальный фильм! – воскликнула Настя.

– Не нужно скромничать, Павел, – подключился к разговору Жан-Пьер. – Ты сделал великолепный фильм.

– Гениальный и великолепный фильм расположены, может, и на одной линии, но далеко друг от друга, – покачал головой Логинов.

– Даже если не гениальный, то всё равно он войдёт в историю, – заключила Настя. – И вы тоже, Павел, войдёте в историю… Можно мне вина? И мороженого.

– А как ты определяешь гениальное, Павел? – спросил де Бельмонт, сделав заказ официанту. – Почему одно просто хорошо, а другое гениально? Какие критерии?

– Вопрос на засыпку. – Павел надул губы и наморщил лоб.

– Какие режиссёры для тебя гениальны? – допрашивал Жан-Пьер.

– Тарковский, Феллини, Годар, Виго… Впрочем, это не значит, что все их фильмы хороши.

– Как же так? Они же гении?

– Гениальное часто бывает скучно, – сказал Логинов. – Гений нередко занят самокопанием, это интересно ему, однако не всегда интересно публике.

– А вы? – спросила Настя.

– Я всегда помню о зрителях. Ради них, собственно, я и работаю. Мне важно, чтобы любая моя мысль была понятна.

– Да, у вас всё понятно, Павел, всё, всё, – похвалила Настя. – Я, конечно, не специалист, во многом не разбираюсь, особенно в тонкостях.

– Зритель и не должен быть специалистом, Настя. Зритель потребляет. Вот мы сидим в кафе, нам подают кофе, вино, еду какую-то. И нам всё нравится, потому что всё качественно, но без китайских или каких-то ещё премудростей. Может, сравнение, не вполне удачное…

– Очень даже удачное, – закивала Настя.

– Художник всегда должен помнить о зрителе.

– Но ведь художник, – заговорил Жан-Пьер, – не должен работать только на потребу публики.

– Конечно, иначе он превратится в производителя гамбургеров, – отрезал Павел. – Искусство предполагает свободу мысли, свободу форм, свободу вопросов, потому что если этого нет, то нет творчества.

Слушая Павла Логинова, Жан-Пьер не сводил глаз с Анастасии, наслаждаясь сменявшимися выражениями нежного недоумения и сосредоточенного глубокомыслия на её лице. Он будто смотрел кино, в котором автору удалось выжать из актрисы весь спектр эмоций от удивления до почти суеверного восторга. Она слушала так, как умеет слушать только ребёнок – мгновенно превращая услышанное в живые картины и проникая в эти картины всем своим существом. О таком благодарном слушателе мечтают многие.

– Когда я говорю о свободе творчества, не нужно думать, что она подразумевает вседозволенность, – увлечённо говорил Павел. – Абсолютной свободы художник должен добиться внутри себя: уметь говорить обо всём, не боясь общественного порицания. Но искусство это прежде всего не «что», а «как». Многие сейчас бросились с головой в натурализм: побольше крови на экране, побольше секса, побольше грубых слов. И всё это они называют правдой жизни. Но если правда жизни в натурализме, то можно просто поставить телекамеру в сортире и показывать в прямом эфире, как народ испражняется.

– Это не искусство, – сказала Настя.

– Верно, не искусство. А почему?

Настя пожала плечами.

– Мне так кажется.

Жан-Пьер почувствовал, как в груди у него расплылось тёплое облако нежности, настолько умилил его Настин голос.

– Условность! Мера и условность! – почти угрожающе проревел Логинов. – Вот два столпа, на которых держится искусство. Даже натурализм должен быть умеренным. Когда нет меры, мы получаем порнографию. Не только в сексуальных сценах, а всюду – в диалогах, в драках, в пейзажах. Искусство вообще и кино в частности не должно тягаться с жизнью. Художник не должен копировать жизнь, он может только отображать её, и степень условности, степень обобщения, степень иллюзорности будут показателем его таланта. Искусство – это прежде всего талант обманывать, но обманывать так, чтобы зритель и читатель принял этот обман за истину.

– Вы хотите сказать, – неуверенно спросила Настя, – что произведения искусства лгут? Даже те, которые считаются великими?

– Лгут! – захохотал Логинов и похлопал себя по круглому животу. – Но как дьявольски тонко лгут! Вы смотрите на экран и верите, сопереживаете, плачете, смеётесь. А ведь там лишь игра. Самая интимная сцена снимается в окружении множества людей, при свете множества осветителей, но режиссёр выстраивает всё так, что у вас создаётся иллюзия, что там только двое влюблённых, что за окном шумит дождь, что в камине потрескивают дрова… Искусство – это изысканный обман. Подавляющее большинство нынешних режиссёров, дабы скрыть свою бездарность, ударились в натурализм. Но даже их натурализм – обман. Слишком много крови, чрезмерно много огня при взрывах – чуть ли не ядерный взрыв при автокатастрофе, ну и тому подобное… Простите, я могу бесконечно на эту тему. Для меня это больной вопрос.

– Надо же как всё… Оказывается, совсем не так, как мне казалось, – задумчиво произнесла Настя. – Я думала, что рисунок тем лучше, чем он больше похож на оригинал.

– Больше всего на оригинал похожа фотография. – Павел допил своё вино и почесал бороду. – В искусстве всё ненастоящее, и часто всё выглядит гораздо эффектнее, мощнее, красивее, страшнее, чем в жизни. Почему? Да потому что реальность там выдумана. Кем выдумана – это отдельный вопрос.

Они разговаривали почти два часа, потом Логинов посмотрел на часы и ужаснулся.

– Я опоздал! Чёрт возьми, мне нельзя увлекаться.

– Давай подвезу тебя, – предложил Жан-Пьер.

– Нет, спасибо, я пешком. Здесь близко… – и он перешёл на русский язык, бормоча себе под нос. – Как это я забыл, как проворонил? За мной, Настя, нужен глаз да глаз, потому что меня хлебом не корми, дай порассуждать… Счастливо оставаться. Надеюсь, увидимся… Вот я тут фильм купил, хотите посмотреть?

– Тоже большой обман?

– Очень большой и прекрасный обман. Если вас, конечно, не напугает, что фильм старый.

Логинов протянул Насте коробку DVD. «Жить своей жизнью. Жан-Люк Годар», – прочитала она. Поднявшись, Павел порылся в карманах и вытащил кошелёк.

– Нет, – возразил Жан-Пьер, – ты гость.

– Слышать ничего не хочу, – рявкнул Логинов и положил на стол несколько купюр. – Не надо спорить, Жан-Пьер.

И быстрым шагом он припустил к выходу.

– Он всегда так, – серьёзно сказал де Бельмонт. – Не позволяет платить за себя, обязательно даст денег за весь стол. Русская душа… У вас ведь не все такие?

– Не знаю.

– Он не богат, но обязательно заплатит за всех. Для него это дело принципа.

– Я счастлива, что вы познакомили меня с ним. – Настя заметно дрожала.

– Вам холодно? Сквозняк?

– Это от возбуждения… Слишком много впечатлений… Разволновалась.

Он взял её руки в свои и удивился, насколько ледяными оказались её пальцы.

– Может, заказать коньяку?

Настя покачала головой.

– Нет, пойдёмте.

Она поднялась.

– Всё так необыкновенно… А я так мало знаю, Жан-Пьер.

Он поднёс её руку к своим губам и поцеловал. Настя обернулась, ища что-то глазами позади себя. Жан-Пьер вспомнил её на фотосессии, вспомнил её обнажённое гибкое тело, и у него перехватило дыхание. Она потянула его к выходу. Шагая позади, он не мог оторвать глаз от её шеи.