– Тоже Бальзак?

Де Бельмонт кивнул.

– Он наблюдателен. Я бы не смогла так рассказать… подробно, точно…

– Говорят, что любая женщина узнаёт в бальзаковских героинях себя.

– У меня есть знакомая, очень похоже на её портрет… Нет, я не такая.

– У тебя нет такого богатого жизненного опыта. Ты открыта и в каком-то смысле наивна. Про тебя вот здесь, – он взял другую книгу.

Настя поменяла позу и пристроилась рядом с Жан-Пьером.

– «В её манерах не было ничего вызывающего. Жизнь не научила её властности, тому высокомерию красоты, в котором таится сила многих женщин. Она жаждала заботы и внимания, но желание это не было настолько сильно, чтобы сделать её требовательной. Ей всё ещё недоставало самоуверенности, но она уже столкнулась с жизнью и потому была далеко не такой робкой, как раньше. Она жаждала удовольствий, положения в обществе и вместе с тем вряд ли отдавала себе отчёт в том, что значит и то и другое. В области чувств Она была натурой необычайно отзывчивой. Многое из того, что ей приходилось видеть, вызывало в ней глубокую грусть и сострадание ко всем слабым и беспомощным. Она болела душой при виде бледных, оборванных, отупевших от горя людей, которые с безнадёжным видом брели мимо неё по улицам, или бедно одетых работниц, которые, тяжело дыша, проходили вечером мимо её окон, спеша домой с фабрики».

– Да, это похоже… Кто написал?

– Драйзер.

– Мне хочется жить весело, в удовольствиях. И я готова забыть про всё, про любые обязательства, когда речь идёт об удовольствиях. Наверное, это очень плохо. Мною надо руководить, управлять…

– А говоришь, что не знаешь себя, – удивился он. – Знаешь, но не во всём признаёшься.

Её телефон звонил безостановочно.

– Может, ты всё-таки выключишь его? – попросил де Бельмонт. – Что он пиликает бесконечно?

– Я проверяю, кто мне звонит, – объясняла Настя.

– Какая разница, кто тебе звонит, если ты всё равно не берёшь трубку.

– Последние несколько часов меня разыскивает Винсент.

– Твой агент?

– Да, – кивнула она. – Наверное, хочет, чтобы я вернулась в Париж.

– Зачем?

– Должно быть, подсунет какой-нибудь срочный контракт. У него всегда всё неотложно. Однажды отправил меня в Милан. Как на войну: бегом, бегом, нельзя ни минуты терять. А я там зависла на неделю, ничего не делая. И только потом они сподобились заняться мной. Нет, не хочу разговаривать с Винсентом. Хочу смотреть на Большой канал…

Утром они прилетели в Венецию, весь день бродили по городу и теперь отдыхали в ресторане на площади перед собором Святого Марка, слушая игравший на улице оркестр.

– Венецианцы удивляют меня, – сказал Жан-Пьер. – Вот здесь один оркестр, через двадцать метров другой играет, дальше ещё один. Зачем так много? Нигде больше такого не увидишь и не услышишь.

– Наверное, они хотят, чтобы здесь было уникальное место, – засмеялась Настя. – Море музыки… И чтобы её волны сталкивались друг с другом.

– Площадь Сан Марко и без того уникальное место, – проворчал де Бельмонт, глядя на кишащих под ногами туристов голубей.

– Ты не в духе? – потянулась к нему Настя и погладила его плечо.

– Меня раздражает твой телефон.

– Я отключу его совсем, – с готовностью ответила она, но трубка тут же зазвонила снова. – Опять Винсент.

– Поговори с ним. Чего он домогается? Может, что-то важное.

Она манерно пожала плечами, мол, какая разница, однако поднесла трубку к уху, уступая де Бельмонту.

– Алло, слушаю вас, Винсент… Нет, я далеко… Не имеет значения… С этими людьми я работать не стану. Мы уже обсуждали это с вами. И не кричите на меня!

Она резким движением отключила телефон и спрятала его в сумочку.

– Ну что?

– Лучше бы не разговаривала с ним, – надулась Настя. – Этот мерзавец умеет портить настроение.

– Чего он хочет?

– Требует, чтобы я приехала в Париж. Он подписал контракт на моё участие в съёмке, на которую я не согласна.

– Что за съёмка? Какая тебе разница?

– Большая. Эти люди однажды поместили мою фотографию в порнографический журнал. После этого обо мне время от времени начинают писать, как о порно модели, хотя снимок был вполне приличным – только голая грудь. Мне такое клеймо не нужно, потому что сразу столько грязных предложений посыпалось отовсюду… Зачем? Почему я должна объясняться потом перед всеми? Нет, я предупредила Винсента, что с ними работать не буду никогда. А он уже пописал контракт. Ну и пусть… А я не поеду… Это его проблемы.

– Странно он ведёт себя.

– Он ведёт себя, словно он мой хозяин, а я его рабыня… Свинья он, а не хозяин! Хочу напиться, чёрт возьми!

– Заказать ещё вина?

– Да! Я хочу жить своей жизнью! Почему я должна исполнять все прихоти этого подонка? У меня моя жизнь… Я имею право…

– Успокойся. Синьор, ещё бутылочку того же.

– Помнишь фильм Годара «Жить своей жизнью»? Там у неё был сутенёр, он её принуждал, а потом застрелил.

– При чём тут Годар?

– Я не хочу, чтобы меня заставляли. Пусть я буду делать гадости, но сама. Я не хочу быть игрушкой в чьих-то руках! Не хочу, чтобы меня потом сломали! – в глазах Насти появились слёзы.

– Пожалуйста, дорогая, не принимай так близко к сердцу этот разговор…

Через пятнадцать минут она успокоилась и выбросила из головы неприятный телефонный звонок. Она обладала неповторимым даром забывать всё неприятное.

– Кто такой святой Марко? – спросила Настя, разглядывая собор.

– Один из евангелистов… Итальянцы выдумали, что венецианские мореплаватели выкрали его останки и перевезли их в Венецию. Поэтому здесь построен собор Святого Марка. Врут, конечно. Если собрать все останки евангелистов и апостолов, хранящиеся по церквям мира, то наберётся целый полк. Но иначе нельзя: верующие хотят, чтобы всюду лежали мощи какого-нибудь святого… Ты не созрела, чтобы пойти внутрь?

– Созрела, – весело откликнулась Настя.

Неторопливо переступая через наглых жирных голубей, они пересекли площадь и вышли из тени на залитый вечерним солнцем пятачок перед входом в собор. По зелёным коврам они подошли к Главному Алтарю, над которым сияло огромное прямоугольное плотно из восьмидесяти эмалей, инкрустированных золотом и драгоценными камнями – Пала Доро. Жан-Пьер обвёз критическим взором пышное убранство храма.

– Тебе нравится? – спросила Настя.

– Торжество безвкусицы. Свидетельство того, что роскошь часто не имеет ничего общего с изяществом и красотой. У этого собора одна цель – поразить своим богатством. Столько труда, столько сил, и всё ради того, чтобы ослепить посетителей сверкающим золотом. Не к Богу приблизить, а ослепить сиянием золота.

– Наверное, ты прав. Слишком много всего. Почему люди не знают меры? Если напиваются, то до скотского состояния, если дерутся, то до крови. Хотят красивого, а делают приторное.

– У человека есть свобода выбора, но мало кто умеет правильно распорядиться этой свободой.

– Нет, не нравится мне здесь. Уйдём. Павел Логинов был прав: художники должны знать меру.

На улице они сразу свернули к набережной и долго стояли там, вслушиваясь в умиротворяющий плеск волн и перестук привязанных к столбам гондолам.

– Они похожи на недовольных лошадей, – засмеялась Настя, указывая на гондолы. – Бьют копытом, рвутся ускакать в поле… Как же здесь чудесно! Милый, мне так хорошо!

Наблюдая за Настей, де Бельмонт внезапно понял, в чём разница между ним и его спутницей. Она умела радоваться просто так, увеличивая всё хорошее, попавшее ей на пути, до вселенского масштаба. Она радовалась не результатам, не сбывшимся мечтам, а просто так, без особой причины, и радость её была порой безудержной, как у щенка, увидевшего после нескольких часов разлуки своих хозяев и начинавшего подпрыгивать, восторженно лаять, вертеться. Де Бельмонту такое было уже не под силу. Бурные эмоции давно не переполняли его и не хлестали через край. Он помнил себя юным и видел огромную разницу между тем Жан-Пьером, которым был когда-то, и нынешним де Бельмонтом. Ему и хотелось бы так же восторгаться жизнью, ходить вприпрыжку, размахивать руками, потому что надо куда-то деть накопившуюся энергию, но организм вёл себя иначе. Красота окружающего мира приникала в Жан-Пьера спокойно, без сокрушительных ударов, без последующих головокружений. Только Настя, её глаза, тело, голос, присутствие, только она вызывала в нём сильнцые эмоции.