– Нет. В детстве я однажды я застала их и долго не могла понять, что происходит. А потом мне стало неприятно, – призналась Настя.

– Вот видишь.

– Я была маленькая, не понимала ничего, – возбуждённо объясняла она. – О сексе говорили, как о самом неприличном и гадком из всего возможного. И вдруг я увидела, как родители делали это, застукала их… Знаешь, я долго не могла поверить в то, что видела собственными глазами. Пыталась найти какое-нибудь оправдание им… Но согласись, что Антуан и Анна… Они смотрелись так красиво! В голубой воде, в мерцающем свете, такие нежные…

– Я не разглядывал.

– Ты не доволен?

– Каждый имеет право на личное пространство – от телефонного разговора до туалета. Мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь подглядывал за нами.

Жан-Пьер рывком притянул Настю к себе.

«Мне нужна только ты. Пусть всё исчезнет, но останешься ты, твои губы, твоя грудь, твои ноги. Пусть всё летит прахом, но не угасает моё желание», – думал Жан-Пьер, и ему казалось, что он понемногу сходит с ума.

– Если бы не твой Дидье, – зашептала она, отрываясь от его губ, – я бы отдалась тебе там, в море, в волнах. Это такое удивительное состояние – чувствовать бездну под собой. Как полёт…

Жан-Пьер опрокинул девушку на кровать, не раздев до конца, и вошёл в неё, охваченный безудержным желанием. Он вспомнил море, холодную тьму, качавшуюся тяжесть воды, яхту в каком-то мутном жёлтом свете, прикосновение Настиных губ. Он понимал, о чём она говорила: морская глубина под ними вселяла первобытность, обостряла чувства, будоражила кровь, туманила сознание. Сейчас, проникнув в женскую тёплоту, Жан-Пьер ощутил, как у него закружилась голова, словно их соединившиеся тела поплыли по волнам.

***

Отъезд Антуана и Анны вернул де Бельмонту прежнее спокойствие, избавив от чужих глаз. Теперь опять Настя принадлежала только Жан-Пьеру, хотя кто-то постоянно пытался дозвониться ей по телефону и отнимал её время.

– Почему ты развёлся? – спросила однажды Настя, когда они лежали в кровати. – Ты плохой муж? Или была плохая жена?

– У каждого для развода находятся свои причины. В этом никогда не разобраться до конца, если причины не примитивны, как, например, алкоголизм или ревность. Впрочем, алкоголизм – это уже результат множества скрытых причин и поводов, которые человеку не удалось решить и которые развились в болезнь.

– Мои родители иногда ссорились и ссорятся до сих пор. Но никогда речь не заходила о разводе.

– Люди должны понимать, что семейная жизнь, если она не сложилась или разладилась, становится тюрьмой. В тюрьме нельзя жить, тюрьма убивает.

– Неужели было так плохо? – удивилась Настя.

– В какой-то момент я понял, что мне нестерпимо плохо, тесно, душно. Однако не так легко далось мне решение. Я любил Ирэн.

– Её зовут Ирэн? Красивое имя.

– Зачем ты расспрашиваешь?

Настя пожала плечами и прижалась к Жан-Пьеру.

– Хочется знать о тебе всё.

– Невозможно узнать о человеке всё.

– Разве? – перевернулась на спину Настя. – А если общаться долго-долго?

– Даже всю жизнь… Обязательно остаются тайны.

Она вытянула руки за голову и выгнулась в спине.

– Не хочу тайн, – прошептала она. – Хочу всё до конца. Почему люди такие? Почему не умеют открыто, откровенно, не таясь?

Жан-Пьер провёл рукой по её груди, обвёл пальцем вокруг твёрдого соска, скользнул ладонью вверх, погладил шею.

– Потому что жизнь построена на лжи, – ответил он, – на коварстве, на стремлении переиграть друг друга.

– Неужели и мы тоже обманываем друг друга?

– Сейчас нет, но когда-нибудь, думаю, ты начнёшь обманывать меня.

– Зачем?

– Чтобы скрыть своё новое увлечение.

– Я не собираюсь никем увлекаться.

– Ты прекрасно понимаешь, о чём я. Ты же умная девочка.

– Мне никто не нужен, Жан-Пьер. Зачем кто-то ещё, когда есть ты?

Он приподнялся на локте и посмотрел на неё. Настя глядела в потолок. На её спокойном лице было написано полное удовлетворение.

«А что, если это уникальный случай? А что, если ей на самом деле никто больше не будет нужен, пока я жив? А что, если… Нет, конечно, глупости, но как приятно потешить самолюбие такой мыслью. Мы вместе… Навсегда… Нет, гнать от себя эту чушь! Гнать!… Да, ей сейчас хорошо со мной, но скоро, очень скоро она пресытится, её характер требует постоянных перемен. Настя, очаровательная моя, божественная… Для чего она мне? Захотелось почувствовать себя Пигмалионом? Захотелось воспитать, создать… Дурацкое и ненужное копание в себе… Мы просто вместе, мы просто нравимся друг другу. Мужчина всегда ищет женщину. Разумеется, приятно осознавать, что от моих незначительных усилий она меняется в лучшую сторону, набирается ума, опыта, становится взрослее, внутренне богаче. Разве это плохо? Когда-нибудь она вспомнит о проведённом со мной времени и поблагодарит судьбу… Чёрт возьми, о чём я думаю? Кто кого благодарить должен? Мне безумно хорошо рядом с ней и плевать, будет она внутренне богаче или нет. Плевать на всё, когда есть влюблённость. А я влюблён и не желаю противиться этому сладкому состоянию души… А она? Что она? Влюблена? Может, она вовсе не знает, что такое влюблённость. Ей просто хорошо… Но зачем об этом думать сейчас? Забыть обо всём. Оставить только нас двоих, только эту минуты, мгновения, пусть они длятся вечность…»

Он поднялся и набросил на себя хала.

– Скажи, – заговорил он, – а что ты думаешь о себе?

– Ничего. Я никогда не думаю о себе. У меня нет повода. Лучше думать о других. Это легче. Они видны, они проявляют себя. А я от себя прячусь, поэтому не знаю, что внутри меня.

Де Бельмонт щёлкнул пальцами, озарённый каким-то важным открытием и, ничего не объяснив, вышел из спальни. Настя слышала, как он спустился по лестнице и долго возился в библиотеке. Когда он вновь появился в двери, то прижимал к себе пачку книг.

– Что это? – удивилась Настя. – Будем читать на ночь?

– Мне показалось, что мы можем развлечься интересной игрой.

– А книги? Зачем они?

– Будем разгадывать тебя с помощью классиков литературы.

– Любопытно.

Она села на кровати и обхватила колени руками. Жан-Пьер долго листал, закладывал какие-то страницы. Лицо его было сосредоточено.

– «Если женщина поистине женственна, – начал читать он вслух, – любовь к ней никогда не переходит в привычку, ласки возлюбленной так очаровательны, так разнообразны, она исполнена такого ума и вместе с тем нежности, она вносит столько игры в настоящее чувство и столько настоящего чувства в игру, что воспоминания о ней владеют вами с той же силой, с какой когда-то она сама владела вами. Рядом с ней блекнут все другие женщины. Чтобы узнать цену этой огромной, сияющей любви, нужно испытать страх перед её утратой или самое утрату. Но если мужчина познал такую любовь и отверг её ради брака по расчёту; если он надеялся познать такое счастье с другой женщиной, а доводы, скрытые в тайниках супружеской жизни, убедили его, что прежние радости никогда не оживут; если его уста ещё ощущают божественную сладость любви, а он смертельно ранил свою истинную супругу в угоду суетным мечтам о благополучии, – тогда надо умереть или принять ту корыстную, себялюбивую, холодную философию, которая так омерзительна для страстных душ».

– Кто это написал?

– Бальзак. Тебе нравится?

– Интересное и красивое наблюдение.

– Он знал толк в женщинах, восхищался ими и уважал их. По крайней мере, в своих сочинениях.

– Наверное, все писатели такие. Разве можно писать книги о любви, не умея любить? Читай ещё.

– «Если Эмили хотелось покорить чьё-нибудь сердце, её чистый голосок становился чрезвычайно мелодичен; но она могла также придать ему металлическую резкость, если намеревалась оборвать нескромную речь ухаживателя. Её белоснежное лицо и алебастровое чело напоминали сияющую гладь озера, то покрывающегося рябью под дуновением ветерка, то вновь безмятежного и ясного, когда воцаряется тишь. Не раз юноши, ставшие жертвой её презрения, обвиняли её в притворстве; но ей так легко было оправдаться, внушить злословящим желание ей понравиться и подчинить их капризам своего кокетства. Никто из светских молодых людей девушек не умел лучше неё ответить холодным высокомерием на поклон знаменитости или выказать ту оскорбительную вежливость, которая низводит равных на ступень ниже, или же дерзко оборвать того, кто пытался держать себя с ней на равной ноге. Где бы она ни находилась, она принимала комплименты как должные почести и даже в гостях у какой-нибудь принцессы величавой своей осанкой и манерами обращала своё кресло в королевский трон».