Когда евреи были изгнаны из испанских королевств и им пришлось выбирать между сменой веры и ссылкой, многие из них, естественно, бежали сюда, в новую испанскую провинцию Милан. И это второе нашествие евреев весьма тревожило кардинала, отчасти именно оно явилось причиной того, почему он хотел, чтобы новые фрески были созданы именно здесь, в самом сердце Ломбардии, воздействуя на ее жителей и укрепляя их веру в Господа. С 1230 года, когда ломбардцы предоставили убежище катарам, [34]Ломбардия являла собой настоящий оплот всевозможной ереси. Теперь же, столетия спустя, там наступил очередной кризис веры из-за бесконечных войн — в таких трагических обстоятельствах невежественные люди всегда подвергают сомнениям веру в Бога. Но сейчас кардинала куда больше заботило то, что туда прямо-таки хлынул поток ненавистных ему евреев. Какой-то злой ветер, изгнавший евреев из Испании, принес их сюда вместе с наступающей армией. Кардинал прикрыл рот украшенной перстнями рукой при одной лишь мысли об этом, словно пытаясь оградить себя от связанных с этими людьми вредоносных миазмов. Да, евреев принесло сюда ветром, точно некую заразу, точно чуму. Как чумные крысы, они прибывали сюда на кораблях, и даже церковь не смогла их остановить. Каноническое право позволяло им проживать в этой провинции при условии, что они будут одалживать деньги христианам. Кардиналу не было известно, является ли Бернардино Луини истинно верующим, но, честно говоря, характер и верования этого художника имели в данном случае крайне малое значение, достаточно было и того, что веру в Господа внушали его работы. Его учитель, Леонардо да Винчи, хорошо известный при дворе герцогов Сфорца, тоже ведь пользовался репутацией фантазера, безумца и безбожника.

Так что по пути в Саронно, на освящение фресок в церкви Санта-Мария-деи-Мираколи, кардинал позволил себе отвлечься и вспомнил совсем другую церковь — в Урбино. Там сперва приходилось долго подниматься на холм, а потом, добравшись до великолепных дверей, войти наконец в наполненный благовониями теплый полумрак центрального нефа, приблизиться к алтарю и преклонить перед ним колена. А над алтарем — о чудо из чудес! — явление Святого Духа, самая любимая фреска кардинала. Творение Уччелло — особенно сцена сожжения евреев у столба — было столь потрясающим, что, казалось, можно почувствовать жар костра и запах горящей плоти неверных. Будучи совсем еще молодым человеком, иностранцем, только получившим повышение и назначение в Ватикан, кардинал специально ездил в Урбино, чтобы посмотреть на это гениальное произведение искусства. И каждый раз, любуясь тем, как сияют во мраке церкви краски и золото фрески, молодой кардинал Солис де Гонсалес испытывал истинный религиозный экстаз. Там, на фоне пустынного, выжженного пейзажа, под черными ночными небесами высилось дерево, на ветвях которого словно росли яркие звезды небесные, а к дереву был привязан какой-то еврей в красной шапке, рубахе и синих узких штанах. Лицо еврея было искажено страшной мукой, языки пламени уже лизали его ноги, а чуть ниже, освещенные пламенем костра и почти пожранные огнем, виднелись золотоволосые головенки двоих детей в черной одежде. Рядом с костром изображены десять мужчин и четыре лошади, люди и животные смотрят на сожжение неверного с выражением столь же бесстрастным и невозмутимым, с каким смотрел на фреску и сам молодой кардинал. Он, вытянув шею и задрав голову, старался получше рассмотреть все детали, чтобы почувствовать себя среди тех, кто видит казнь еврея и его детей. Он просто упивался этой картиной, прямо-таки пил кровь этих жалких неверных, нереальную, сверхъестественную кровь! Ах, если б он мог взобраться на приставную лесенку, простую черную лесенку, что на картине была приставлена к дереву, над которым парил ангел — свидетель этой жуткой сцены, — он непременно на нее взобрался бы и прижался лицом к фреске в экстатическом порыве религиозного рвения и садистского наслаждения! Впоследствии, анализируя эти мгновения — а его преосвященству вообще было свойственно анализировать свои поступки, — кардинал задавался вопросом: не напоминает ли ему это аутодафе его родную Испанию? На заднем плане, ближе к верхней панели алтаря и как бы над сценой сожжения евреев, изображен был герцог Федериго да Монтефельтро и его свита. Кардинал одобрял действия герцога и считал их совершенно правильными в связи с угрозой истинно христианскому образу жизни на Апеннинском полуострове. Ибо даже защита от внешней угрозы — прежде всего возможного вторжения турок Оттоманской империи — представлялась ему менее важной, чем борьба с внутренним врагом: тамошними евреями. Правда, город, полностью очищенный от них, казался кардиналу утопией, однако он считал, что художественное изображение такого очищенного христианского города следовало бы иметь повсюду: в каждом селении, в каждой столице полуострова, как это и было когда-то у него на родине, в Испании. То, что было здесь лишь символом, должно стать реальностью, и богохульный акт осквернения Святого Духа должен быть отомщен.

Впервые увидев эту фреску еще молодым, кардинал никогда о ней не забывал. Ныне в его волосах и бороде серебрилась седина, да и глаза стали слабеть, но он по-прежнему отчетливо представлял себе алтарь и ту фреску над ним, по-прежнему отчетливо помнил каждую ее деталь. Его ученики поистине испытывали перед ним священный трепет, особенно с тех пор, как он и внешне стал похож на того грозного Бога, каким его часто изображают на фресках. Но в отличие от Всевышнего кардинал был начисто лишен доброты. Ненависть к евреям дотла сожгла, сожрала его душу, и душа эта стала чернее ночи. Кардинал никогда не защищал Мартина Лютера, считая, что тот во время своей так называемой Реформации принес Церкви больше вреда, чем добра. Но по крайней мере в одном Лютер был прав, и об этом свидетельствует его письмо к другу кардинала, преподобному Спалатину Генуэзскому, где были следующие строки:

«Я пришел к заключению, что евреи всегда будут поносить и осквернять Господа и Его наместника на земле Иисуса Христа, как и предсказывали пророки…»

Впрочем, кардинал никак не мог согласиться со следующим утверждением Лютера:

«Ибо они, таким образом, оказались отринуты Господом и обречены на осуждение, а потому могут стать, по словам Экклезиаста, неисправимыми, а если пытаться исправить неисправимых, то тем самым можно сделать их только хуже, но никак не лучше».

Кардинал Солис де Гонсалес верил в возможность исправления неисправимых и был твердо намерен увидеть, как эта идея будет воплощена в жизнь.

Как и было сделано в Испании.

Вот сколь приятны были размышления кардинала, когда он в сопровождении многочисленной охраны в алых ливреях на своих роскошных носилках въезжал в Саронно. Кардинал не ожидал, конечно, что в здешних фресках будут отражены инвективы, [35]подобные описанной выше, однако ему было приятно видеть, как прекрасно удалось отразить в живописи его, кардинала, святую веру. Он чувствовал себя столь же удовлетворенным этими фресками, которые были заказаны и выполнены Луини, как если бы сам их написал. Кардинал расслабленно махал вялой, украшенной драгоценными перстнями рукой горожанам, выстроившимся вдоль улиц, с удовольствием любуясь им же самим устроенным спектаклем. Время от времени кто-то в толпе выкрикивал бессвязные приветствия, и взгляд высокопоставленного священника небрежно, с жалостью и презрением скользил по лицам этих людей. Ну, эти-то просто не могли лишить себя удовольствия посмотреть на пышную, внушавшую священный трепет процессию, для них в нынешние времена крайней нужды это зрелище было чем-то вроде миндального орешка для попугая. Кардинал прекрасно знал, что евреи давно уже селятся здесь, но ему было приятно, что сегодня на улицах нет никого из них, поскольку он заранее объявил, что все неверные обязаны оставаться дома, когда он будет проезжать по городу.

Впрочем, один еврей все же был на улице и видел прибытие кардинала. Он стоял в самых задних рядах толпы, выделяясь среди ликующих горожан молчанием и скрывая лицо под капюшоном плаща. Его светло-серые глаза поблескивали, как сталь, как холодные воды того обширного моря, которое ему пришлось переплыть, чтобы сейчас смотреть на пышные носилки и на лицо того, кто в этих носилках сидел. Он хорошо знал это лицо, впрочем, и кардинал тоже хорошо знал этого человека. И если бы его преосвященство более внимательно разглядывал толпу приветствовавших его горожан, а не грезил о своих любимых картинах, он, возможно, заметил бы мрачную, завернутую в плащ фигуру еврея, который отвернулся, скрывая лицо, когда кардинал проезжал мимо. А когда плащ его слегка распахнулся под порывом ветра, под ним блеснуло что-то золотое.