— Со всеми?.. — Я тоже говорил шепотом. — И они стоят в очереди, которая тянется снизу, по лестнице, по коридору до самой палаты?

— И каждая говорит мне, что не встречала другого такого, как я…

— Мгм.

— А я говорю каждой, что не встречал другой такой, как она…

— Тебе понадобится палата с двумя дверями: одна напротив другой. Женщины, с которыми ты уже попрощался, не должны сталкиваться с теми, кто еще ждет своей очереди. Представь себе, по очереди вдруг пройдет слух, что ты каждой говоришь, что другой такой не встречал…

Филипп вздохнул и помолчал с минуту.

— Герд, ты ничего не понимаешь в любви. В моем сне они потом собираются вместе. От моего одра они идут прямо в «Голубую утку». Я заказал там для них банкет, и они едят, пьют и поминают меня…

Не знаю почему, но мне стало грустно от этого сна. Может, потому, что я ничего не понимаю в любви? Я взял его руку.

— Ладно, Филипп, это еще успеется. Ты не умрешь.

— Нет, не умру… — Ему все труднее было говорить. — Да я бы и не смог сейчас говорить со всеми. Я слишком слаб… — Он уснул.

Около пяти пришла Фюрузан. То, что брат ее избил, я увидел сам, то, что они помирились, она рассказала мне шепотом.

— Как ты думаешь, Филипп простит меня?

Я не понял ее.

— Ну… он же получил нож в живот из-за меня.

Я решил воздержаться от нравоучений в духе женской эмансипации.

— Не волнуйся, он простит тебя.

Я не стал дожидаться, когда Филипп опять проснется. В шесть я был у Нэгельсбаха, в семь — в тюрьме на улице Фаулер-Пельц. Нэгельсбах был немногословен, я тоже. Правда, он сообщил мне, что к ужину я уже опоздал, и сходил вместе со мной в магазин. Я купил содовых кренделей, камамберу, бутылку бароло и яблок. Мне вспомнился мангольд, который продавался на рынке в Мангейме. Особенно я люблю этот местный овощ, который многие явно недооценивают, в панировке или в виде салата — его нужно разогреть, заправить маринадом и дать ему несколько часов постоять, чтобы он как следует пропитался.

Тюрьма на Фаулер-Пельц была моим последним местом работы в качестве прокурора. С тех пор прошло уже почти сорок лет, и я не узнавал топографии тюрьмы. Знакомыми были только запах и гулкое эхо шагов, и еще звяканье ключей перед дверью камеры и скрежет ключа в замке. Надзиратель закрыл за мной дверь, запер ее на ключ, и они с Нэгельсбахом ушли, а я еще долго слышал их шаги. Потом я ел крендели, сыр и яблоки, пил вино и читал Келлера. Я взял с собой «Цюрихские новеллы» и теперь услаждал себя поучительной историей ландфогта из Рейфензе, возжелавшего собрать под своей крышей всех женщин, которые были некогда предметом его нежной привязанности. Может, и Филипп тоже стремился к возвышенному и изящному финалу затянувшейся смешной истории и жаждал мира в сердце?

Я прекрасно чувствовал себя до того, как улегся на тюремную койку и попытался уснуть. От толстых стен веяло сыростью и холодом. В то же время сквозь форточку в камеру катились мягкие волны теплого летнего ветра. Он приносил громкие голоса кочующих от погребка к погребку ночных гуляк, приветственные и прощальные возгласы, гулкий хохот мужчин и дробный, серебристый смех женщин. Время от времени воцарялась тишина, потом откуда-то приближались, нарастали и опять стихали голоса и шаги. Иногда до меня долетали обрывки разговоров. А иногда внизу под моим окном останавливалась влюбленная парочка.

Меня вдруг охватила тоска по светлому, теплому, цветному миру там за окном, как будто я уже много лет провел и еще много лет проведу в этой камере. Много лет в камере — неужели мне это и в самом деле предстоит? Я задумался о пресловутой гордыне, которая предшествует падению, и о падении как результате гордыни. Я вспоминал жизнь, свои успехи, к которым стремился, и неудачи, которые сами меня настигали. Я думал о Кортене. Что это было — победа принципа уравнивающей несправедливости?

Утром я не без труда сделал несколько приседаний и отжиманий от пола. Говорят, это помогает переносить многолетнее заключение. Только вот мышцы болят с непривычки.

В половине десятого меня повели на допрос. Я ожидал увидеть Блекмайера и Равитца, а увидел молодого человека с умным лицом и ухоженными руками, который представился доктором Францем, прокурором из федеральной прокураторы. Четким, приятным голосом он прочитал предъявленные мне обвинения. От помощи террористической организации до воспрепятствования осуществлению правосудия — полный перечень. Потом спросил, не желаю ли я все же воспользоваться услугами адвоката.

— Я знаю, вы сами юрист. Я тоже юрист, но предпочитаю не касаться даже собственных имущественных или жилищных споров. Никогда не браться за ведение своих собственных дел — старое доброе правило юриста. К тому же речь тут пойдет прежде всего о мере наказания, а в этом деле нужны соответствующая подготовка и опыт, которых у вас нет. — Он приветливо улыбнулся.

— Вы сказали, фрау Зальгер… и… что, вы сказали, является преступлением, в расследовании которого я воспрепятствовал правосудию?

— Я еще ничего не сказал. А преступление — это террористический акт на американском военном объекте в Кэфертале шестого января.

— В Кэфертале?

Доктор Франц кивнул.

— Но давайте поговорим лучше о вас. Вы встретились в Аморбахе с фрау Зальгер и переправили ее через зеленую границу во Францию. Можете не беспокоиться по поводу нарушения вами закона о паспортах, господин Зельб, на это мы охотно закроем глаза. Расскажите о ваших действиях за зеленой границей. — Он по-прежнему приветливо улыбался.

После того как я на обратном пути в Мангейм захлопнул и отложил в сторону книгу странствий с Лео, я больше к ней не прикасался. Теперь она раскрылась сама собой. На какое-то мгновение я забыл, где я и зачем; я не видел ни пластикового стола, ни грязных желтых стен, ни решеток на окнах. Я плыл по волнам воспоминаний о Лео, о луне над Муртенским озером и об альпийском воздухе. Потом волны опустили меня на землю, и я вновь очутился за столом, напротив доктора Франца. Его улыбка застыла, превратившись в гримасу. Нет, для него книга странствий с Лео была пустым звуком. А что касается укрывательства преступника, разве укрывательство не предполагает преступления, которое действительно было совершено и за которое укрываемый преступник должен понести наказание? А если в Кэфертале шестого января не было совершено преступления, значит, не было и преступника, и, соответственно, укрывательства? Если не было преступления, значит, я не мог оказать помощь террористической организации? Какой следует вывод, если теракт был совершен не в Кэфертале, а в Лампертхаймском лесу?

Когда я задал ему последний вопрос, он уставился на меня ошалевшим взглядом.

— Вместо одного теракта — другой?.. Я что-то вас не понимаю.

Я встал.

— Я хочу обратно в камеру.

— Вы отказываетесь давать показания?

— Я еще не знаю, отказываюсь я или нет. Я хочу сначала подумать.

Он хотел что-то возразить, и я заранее знал, что он скажет.

— Да, я отказываюсь давать показания.

Он пожал плечами, надавил на кнопку звонка и молча, жестом выслал меня из комнаты в сопровождении надзирателя.

В камере я сел на койку, закурил и попытался трезво размышлять, но у меня ничего не получалось. Я отчаянно силился вспомнить фамилию профессора, который когда-то читал нам уголовное право, как будто его имя имело сейчас решающее значение. Потом перед глазами у меня замелькали картины из моей прокурорской практики: допросы, судебные заседания, казни, на которых я присутствовал. В этом потоке картин не было ни одной, которая могла бы помочь мне разобраться с признаками уклонения от наказания или другими уголовно-правовыми моментами, имеющими отношение к моему нынешнему положению.

Опять пришел надзиратель и повел меня в комнату для свиданий.

— Бригита!

Она плакала и не могла говорить. Надзиратель великодушно позволил нам обняться. Когда он пошевелился и прокашлялся, мы сели за стол друг против друга.