Ангелы не стреляют в диваны и кошек. Я сказал ей это, но она меня не услышала.

Из Нидерштайнбаха я позвонил в Локарно. Тиберг обрадовался:

— С вами молодая дама? Дворецкий приготовит две комнаты. Нет-нет, никаких возражений, вы будете жить не в отеле, а у меня!

Мы добрались до его виллы Семпреверде в Монти через Локарно к пятичасовому чаю.

Чай подавали в садовом павильоне с гранитными скамьями и столом, от которых исходила приятная прохлада. В воздухе стоял крепкий аромат «Эрл Грей». Печенье было отменно вкусным, а хозяин изысканно любезен и внимателен. И все же что-то было не так. Любезность Тиберга была такой официальной, что казалась искусственной и холодной. Я ничего не понимал — по телефону в его голосе звучала искренняя сердечность. Может, причина заключалась в том, что Юдит Бухендорфф, секретарша и ассистентка Тиберга, с которой я был знаком столько же, сколько и с ним, но которую знал лучше, чем его, уехала куда-то собирать материал для его книги? А может, это было отчуждение, возникающее между людьми, которые при определенных обстоятельствах сыграли важную роль в жизни друг друга, но, в сущности, друг от друга далеки? Или мы уподобились бывшим товарищам по курортным приключениям, бывшим фронтовым товарищам или одноклассникам, которые встретились через много лет?

После чая Тиберг провел нас по обширному саду, террасами поднимавшемуся за домом высоко в гору. В своем кабинете он продемонстрировал нам компьютер, на котором писал мемуары, и рассказал о поисках подходящего названия. Жизнь, посвященная химической промышленности, — мне не пришло в голову ничего более подходящего, чем «Среди огня, смолы и серы», но этот вариант вызвал у него неприятные реминисценции с первым стихом тринадцатой главы ветхозаветной Книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова. ^[26] В музыкальном салоне он достал из шкафа флейту для меня, сам сел к роялю, и мы исполнили ля-минорную сюиту Телемана, а потом, как в былые времена, си-минорную сюиту Баха. Он играл гораздо лучше меня, и начало получилось неказистым, но он знал, где ему следует ради меня замедлить темп, а потом я немного разыгрался, и пальцы вспомнили некогда привычные пассажи. Главное, что мы оба понимали Баха так, как его могут понимать лишь те, кому под семьдесят. И то, что мы без слов чувствовали друг друга и оба радовались этой гармонии, навело меня на мысль, что, возможно, мне просто померещился некий диссонанс в наших отношениях.

Гроза разразилась после ужина.

Густые белые волосы, седая окладистая борода и кустистые брови Тиберга делали его похожим на государственного деятеля в отставке, на пророчествующего русского диссидента или на отдыхающего после рабочей смены Деда Мороза.

— Я долго думал, не поговорить ли мне с вами с глазу на глаз… — сказал он, сурово буравя меня своими карими глазами. — Может, так было бы проще. А может, наоборот, сложнее. Кроме того, я не хочу мучить себя вопросом, малодушие ли это было с моей стороны или нет. — Он встал и заходил взад-вперед по ту сторону стола. — Вы думали, что здесь нет германского телевидения? Что вы можете быть в Тессине просто стариком и молодой девушкой, отцом с дочерью или дедом с внучкой? Дядюшка Герд со своей юной подружкой в гостях у Тиберга? — Дядюшкой Гердом меня когда-то представила ему Юдит, и я так и остался им, хотя Тиберг прекрасно знал, что я прибегнул к этому «псевдониму» в целях конспирации. — В Локарно уже давно есть кабельное телевидение, и я принимаю двадцать три программы. Я здесь не единственный человек, который смотрит дневные новости, здесь живут сотни немцев. Допустим, фотороботы и фотографии, которые показывают по телевидению в рубрике «разыскивается преступник», искажают внешность, и волосы тоже можно перекрасить, но я узнал вас, — он направил свой суровый взгляд в сторону Лео, — через пятнадцать минут. И я здесь не единственный, кто внимательно всматривается в чужие лица. Здесь много художников, скульпторов, артистов — людей с цепким взглядом, который является особенностью их ремесла. Так что это была бредовая идея — приехать сюда.

— Это была моя идея.

— Понимаю, дядюшка Герд, я ее и не осуждаю. Я не осуждаю ее… не осуждаю вас… — он опять повернулся к Лео, — и за те действия, из-за которых вас разыскивают. Речь пока еще идет о подозрении, а не об обвинении. Простите мне мою прямоту. — Он улыбнулся Лео. — В моем возрасте люди особенно любят производить приятное впечатление на молодых дам. Но дело серьезное. К тому же оно имеет отношение к нашей старой истории — он вам не рассказывал, откуда мы знаем друг друга?

Лео покачала головой. Я с удивлением и восхищением смотрел на нее. Она спокойно сидела и смотрела на Тиберга внимательным, немного удивленным взглядом. На его улыбку она никак не отреагировала — ни ответной улыбкой, ни неприязненным взглядом. Она ждала. Время от времени руки ее приходили в движение: то занимались сигаретой, то стряхивали крошки с широкой и длинной белой летней юбки.

— Однако оставим этот разговор. Я намерен последовать примеру бедуинов: три дня вы мои гости. В субботу я прошу вас покинуть мой дом.

Я тоже встал.

— Я не хотел подвергать вас опасности, господин Тиберг. Мне очень жаль, если…

— Да поймите же меня правильно: речь не об опасности. Я просто не желаю иметь к этому бегству никакого отношения. Фрау Зальгер разыскивает полиция. Она должна предстать перед судом, который либо осудит, либо оправдает ее. Я от всей души вместе с вами желаю ей оправдательного приговора. Но это не мое и не ваше дело, дядюшка Герд, мешать работе полиции и суда.

— А если они плохо работают? Следствие ведется очень странно. Сначала они ищут ее, не называя причину. Потом объявляют ее в федеральный розыск, обращаются к общественности и говорят о каком-то террористическом акте, совершенном много месяцев назад, так, как будто он был совершен вчера. И включают в разработку людей, которые никакого отношения к этому не имеют. Нет, господин Тиберг, тут что-то не так.

Сначала, слушая Тиберга, я сам себе показался легкомысленным эгоистом. Правда, я не видел реальной опасности для него, но речь шла не о моем, а о его видении ситуации. Я хотел просто согласиться с его доводами. Но тут разговор принял совершенно другое направление.

— Об этом не вам судить. Существует начальство, определенный процедурный порядок рассмотрения дела, следственные комиссии и…

— А мне, значит, нужно спрятать голову в песок? Дело однозначно тухлое, и действия полиции, мягко выражаясь, вызывают много вопросов. Позвольте мне рассказать, как…

— Нет, я не желаю слушать никаких рассказов! Даже если ваши опасения обоснованны — вы говорили с начальством тех полицейских, которые вели себя не так, как им следовало бы себя вести? Вы были у вашего депутата? Вы обратились в прессу? Разумеется, вы не должны прятать голову в песок. Но вы слишком много на себя берете…

— Слишком много на себя беру?.. — Я разозлился. — Я слишком часто в жизни был сверчком, который знает свой шесток. Солдатом, прокурором, частным детективом — я делал то, что мне велели, занимался «своей работой» и не мешал работе других. Нас — целый народ сверчков, которые знают свой шесток, и посмотрите, к чему это привело.

— Вы имеете в виду Третий рейх? Да если бы все действительно знали свой шесток!.. Так нет же — врачам мало было просто лечить людей, им приспичило заниматься расовой гигиеной. Учителя, вместо того чтобы учить чтению, письму и арифметике, вздумали укреплять воинский дух учащихся. Судьи думали не о законе, а о том, что полезно народу и чего хочет фюрер. А генералы — их дело выигрывать сражения, а не устраивать охоту на евреев, поляков и русских. Нет, дядюшка Герд, мы, увы, не народ сверчков, знающих свой шесток. К сожалению.

— А химики? — спросила Лео.

— Что — химики?

— Я имею в виду, что, по вашему мнению, было в Третьем рейхе шестком химиков и знали ли они свой шесток?