Во всяком случае, у меня в этом банке был счет. А мой старый серый костюм вполне соответствовал облику баденского служащего, которого угораздило связать свою судьбу с банковским делом. Фрау Кляйншмидт сочла мою внешность достаточно респектабельной и несколько раз уважительно кивнула. Подбородок ее при этом удвоился, утроился и т. д.

В квартире Вендта было прохладно. Из коридора вели три двери: слева располагалась ванная, справа гостиная, кабинет и спальня, впереди чулан. Кухня находилась за гостиной. Я хотел в шесть уже закончить и потому спешно принялся за дело. Напрасно я искал телефон — его у Вендта просто не было. А значит, и никакой записной книжки с именами, телефонами и адресами, которая должна была бы лежать рядом с телефоном. В ящиках комода были только рубахи и белье, в шкафу — только брюки, пиджаки, пуловеры. В деревянных ящиках, которые Вендт использовал как тумбы для письменного стола, стояли папки-скоросшиватели, книги по медицине и еще запаянный в полиэтилен энциклопедический словарь, лежали письма, отдельные и связанные в пачки, счета, уведомления, квитанции об уплате штрафов за нарушение правил парковки и толстые пачки белой писчей бумаги. К пробковой доске для записок над столом были пришпилены программа кинотеатра «Глория», проспект с рекламой ирригатора, две почтовые открытки — Стамбул и Аморбах, список покупок и карикатурный рисунок двух мужчин: «Вам трудно принимать решения?» — спрашивает один. «И да, и нет», — отвечает другой.

Я снял открытки. Из Стамбула ему прислали привет благодарный пациент и его жена, из Аморбаха — Габи, Клаус, Катрин, Хеннер и Лея. Весной в Аморбахе очень красиво, дети подружились с Леей, перестройка мельницы почти закончена; Вендту напоминали, чтобы он не забыл приглашение. Писала Габи, Клаус поставил витиеватый автограф, Катрин и Хеннер подписались детскими закорючками, а Лея приписала: «Привет! Лея». Как я ни всматривался в эти слова, но написано было действительно «Лея», а не «Лео».

В папках были рабочие материалы и черновики докторской диссертации Вендта. Письма в пачках были написаны десять лет назад и раньше, в отдельно лежащих письмах сестра писала о своей жизни в Любеке, мать — о своих впечатлениях с места отдыха, а друг о чем-то медицинском. Я покопался на столе среди книг, бумаг, газет и историй болезни, обнаружил сберегательную и чековую книжки, заграничный паспорт, туристские проспекты о Канаде, набросок заявления о замещении вакантной должности в какой-то клинике в Торонто, информационный листок общины церкви Святого Креста в Виблингене, бумажку с тремя телефонными номерами и начало какого-то стихотворения:

Для «ты и я» хотелось бы более оптимистичного продолжения. А то, что параллели пересекаются в бесконечности, опроверг еще мой отец, служащий Германской железной дороги, сославшись на рельсовые пути.

Номера телефонов я себе переписал. В книжном шкафу я нашел фотоальбом, в котором были запечатлены детство и юность Вендта. В ванной к зеркалу была прикреплена фотография голой девушки. Под зеркалом лежала пачка презервативов.

Я понял, что зря теряю время. Если у Вендта и была какая-нибудь тайна — его квартира не желала открывать мне ее. Я еще пару минут постоял с фрау Кляйншмидт посреди земляничных грядок, показал ей фотографию Лео и сказал, что мы с женой не нарадуемся знакомству сына с этой милой молодой женщиной. Фрау Кляйншмидт ее не знала.

В конторе я обнаружил очередной конверт с деньгами от Зальгера. В нем опять были пятьдесят банкнот по сто марок. Я связался с зальгеровским автоответчиком, подтвердил получение денег и рассказал, что Лео какое-то время находилась на лечении в психиатрической больнице в Гейдельберге, потом была выписана, и больше мне пока ничего не известно.

Затем я позвонил по трем номерам, которые были записаны у Вендта: одному мюнхенскому, одному мангеймскому и одному, как оказалось, аморбахскому. Это выяснилось, когда я позвонил в справочную службу. В Мюнхене никто не снял трубку, в Мангейме я попал в Центральный институт психического здоровья, а в Аморбахе ответил женский голос с сильным американским акцентом.

— Хеллоу? Квартира доктор Хопфен. — Где-то на заднем плане шумели дети.

Я решил рискнуть.

— А доктор Хопфен дома? Мы тут делали изоляционные работы на мельнице, и мне надо еще раз кое-что проверить.

— Я плохо вас слышу… — Детские голоса приблизились и стали громче. — Кто вы?

— Зельб. Изоляционные материалы и работы. В подвале мельницы было сыро, и мы…

— Одну минутку!

Она зажала ладонью трубку, но мне было слышно каждое слово; я слышал, как дети ссорились и она пыталась их утихомирить. Хеннер дал поиграть Катрин двадцать три гномика, — нет, двадцать один! — а вернула она ему только восемнадцать — нет, девятнадцать! Нет, восемнадцать! Девятнадцать! Восемнадцать! Лея провела оперативное расследование: «Раз, два, три… пять… десять… пятнадцать… двадцать. У вас двадцать гномиков, и это больше, чем ты насчитал, и больше чем достаточно». Результат озадачил детей, и они на какое-то время замолчали.

— Вы хотите говорить с господин доктор, потому что вам надо в мельница? Там сейчас маляры. Вы можете пройти туда без проблем. То есть сейчас уже конец рабочий день, но завтра маляры будут опять там работать.

— Хорошо, спасибо. А вы из Англии?

— Я из Америка, о-пэр ^[7] в семья Хопфен.

Мы оба помедлили пару секунд, ожидая, не скажет ли другой еще что-нибудь. Потом она просто молча положила трубку. Я полил свою комнатную пальму. Что-то меня во всем этом смутило, но я никак не мог понять, что именно.

Позвонил Филипп.

— Герд, я просто хотел тебе напомнить: завтра Праздник весны в яхт-клубе. Начало в семь. Большинство придет между восемью и девятью. В восемь для тебя в самый раз, если не хочешь искать Эберляйна в толпе. Приходи с Бригитой!

Следующий день я провел в городской библиотеке, читая разные вещи по психиатрии. Я надеялся, что, будучи хоть немного подкован в этой области, смогу выудить из Эберляйна больше сведений о его больнице и о том, что скрывал Вендт и какую роль он играл в жизни Лео. Я познакомился с историей закрытия психиатрической больницы в Триесте и с реформой психиатрической больницы в Вунсторфе. Я узнал, что изменения, бросившиеся мне в глаза в гейдельбергской больнице, были частью большого процесса, цель которого — переход от поддерживающей психиатрии к лечебной. Я узнал, что душевное здоровье определяется как способность человека успешно исполнять свою социальную роль. Душевно болен тот, кого мы уже не принимаем всерьез, потому что он не желает исполнять роль или исполняет ее неудовлетворительно. От этого открытия у меня пробежал мороз по коже.

Яхт-клубы, гребные клубы, теннисные клубы, клубы любителей верховой езды — их здания выглядят так, как будто они с б о льшими или меньшими затратами были построены членами одной и той же архитектурной династии, начисто лишенной фантазии. Внизу — помещения для лодок и инвентаря, душевые и раздевалки, наверху — холл с баром для общественных мероприятий, несколько комнат и терраса. Здесь терраса выходила на Рейн и Фризенхаймский остров.

Пробиваясь через толпу в холле, я потерял Бригиту. По дороге сюда мы опять поссорились, потому что она хотела, чтобы мы поженились, а я не хотел. Во всяком случае, ещене хотел. Она сказала, что я в свои шестьдесят девять вряд ли стану моложе, а я сказал, что моложе не становится никто, на что она заявила, что я говорю ерунду. И надо отдать ей должное — она была права. Я надулся и умолк.