Он долго молчал.

— Значит, это правда?

Я не ответил.

— Сегодня в шесть вечера. У меня.

Я врубил кофеварку, бросился под душ, потом запрыгнул в свой темно-синий костюм. Уже на лестнице я вспомнил, что не подумал о своем арестантском наборе: вельветовые брюки, пуловер, ночная рубаха, зубная паста и щетка, шампунь и туалетная вода. В камере, наверное, воняет потом и крысиной мочой. Еще я захватил с собой томик Готфрида Келлера, портативные шахматы и избранные партии Кереса. Турбо где-то шлялся по крышам, вместо того чтобы помахать мне лапой на прощание.

Фрау Вайланд пообещала, что будет присматривать за ним.

— Решили отдохнуть на выходных?

— Что-то вроде того.

Я положил саквояж с вещами в машину. В голову лезла всякая чушь. Интересно, перед тюрьмой есть парковка? Платная или нет? На длительный и на короткий срок — как в аэропорту? А как насчет тюремного страхования, которое выплачивает подследственному суточные, а государству доплату за отдельную камеру? По пути к ратуше я купил солнечный зонт для балкона. У Филиппа не было зонта, он до этого мало бывал на своем балконе. Теперь у него все будет по-другому. Я представил себе картину: Фюрузан вяжет, Филипп полирует свои хирургические инструменты; изредка короткий диалог с соседями, а на перилах балкона цветет герань.

Под балконом, подпираемым двумя каменными атлетами, у входа в бюро записи актов гражданского состояния ждала Фюрузан со своей семьей. Она была прелестна в своем абрикосовом платье и с белой розой в темных волосах. Ее мать вместе с необъятными формами приобрела величие, которому могли бы позавидовать императоры, короли и канцлеры. Тонкая как тростинка сестра хихикала. Брат, казалось, только что спустился с гор дикого Курдистана и едва успел принарядиться.

— Мой отец умер три года назад, — пояснила Фюрузан, прочитав в моих глазах вопрос, и кивнула на брата. — Он выдает меня замуж.

Часы на ратуше пробили десять. Я пытался поддерживать беседу. Но мать говорила только по-турецки, сестра на все мои вопросы отвечала неизменным хихиканьем, а брат упорно молчал, стиснув зубы.

— Он учится в Высшей технической школе в Карлсруэ, на факультете ландшафтного дизайна. — Фюрузан перекинула между нами мост, на котором мы с ее братом могли бы встретиться и поболтать о Висячих садах Семирамиды и о Луизен-парке. Но он молчал, играя желваками.

Время от времени мать выстреливала какую-нибудь длинную тираду на турецком, резкую, как пулеметная очередь. Фюрузан не реагировала. Она с неподвижным, надменным лицом смотрела куда-то поверх рыночной площади. Абрикосовое платье у нее под мышками потемнело.

Я тоже вспотел. На рынке шла бойкая торговля. Старушка за ближайшим прилавком нахваливала мангольд. На Брайтенштрассе громко сигналил продуктовый фургон, звенел трамвай. За столиками перед кафе «Журналь» уже наслаждались солнцем ранние фланёры. Официант поднимал солнечные зонты над столиками. Когда разражаются настоящие катастрофы, я обычно сохраняю спокойствие. Но мелкие катастрофы, эти коварные рифы в бурливом житейском море, меня убивают.

По испуганно-возмущенному взгляду Фюрузан я понял, что появился Филипп, еще до того, как увидел его. Он был безупречно одет: темно-синий шелковый костюм, сорочка в сине-белую полоску с белоснежным воротничком и золотой булавкой и галстуком с узором из турецких огурцов. Широко шагая, он время от времени натыкался на прилавки и отодвигал в сторону встречных пешеходов, поскольку обойти их был не в состоянии. Он издалека помахал нам рукой и криво улыбнулся.

— Я опоздал. — Он виновато пожал плечами. — Может, нам сразу пойти в «Анталия тюрк»? В смысле… Это же здорово, что мы тут все собрались… Прекрасный повод выпить за знакомство… или за встречу… И совсем необязательно для этого…

— Филипп!..

Он опустил глаза.

— Прости, Фюрцхен… Я не могу… Я выпил целую бутылку этого пойла, которое обычно пьет Герд, и все равно не могу… Я бы рад, но не… — Он поднял голову. — Может, я смогу потом, через какое-то время… Понимаешь, сейчас, когда я так накачался, это же все равно признают недействительным…

Мать что-то прошипела, Фюрузан прошипела что-то в ответ. Брат размахнулся и влепил ей пощечину. Она прижала ладонь к щеке и удивленно посмотрела на него, еще не веря в случившееся, потом произнесла какие-то слова, от которых ее брат побледнел, и ударила его тыльной стороной этой же руки по лицу.

Я смотрел на его губу, которую Фюрузан разбила своим кольцом до крови, и не увидел руки, в которой сверкнул нож.

— Эй, спокойно, спокойно, молодой человек… — Филипп встал между братом и сестрой и получил удар ножом в левый бок.

Когда брат вытащил нож и собрался ударить еще раз, я успел в последний момент толкнуть его в грудь зонтом. Не столько от толчка, сколько от удивления он выронил нож, и тот со звоном упал на землю, а когда он потянулся на ним, я наступил ему на пальцы. Филипп упал на землю, закрыв своим телом нож, и брату пришлось довольствоваться тем, что он плюнул сестре под ноги, развернулся и ушел.

— Забинтуй рану!.. — Филипп зажал рану левой рукой и говорил тихо, но четко. — Туго, и поскорей. Селезенка… кровь хлещет как из ведра… Разорви свою рубаху.

Я снял пиджак и рубаху, но никак не мог оторвать кусок ткани, и отдал ее Фюрузан. Та зубами стала отдирать полоску за полоской.

— Туже! — прикрикнул на нее Филипп, когда она начала бинтовать его.

Прохожие останавливались, интересовались, что случилось, предлагали помощь.

— Скажи, пусть твоя сестрица-дурносмешка вызовет такси с Парадеплац! А ты, Герд, позвони моим на отделение и поставь их под ружье — пусть готовят операционную. Зараза! Он мне и легкое зацепил… — У Филиппа был полон рот крови.

Сестра понеслась через площадь. Мне от телефонной будки было видно, как она через несколько минут вернулась на такси. Рана была забинтована, Фюрузан помогла Филиппу добраться до машины, и водитель, не видя крови, а видя лишь мокрый сбоку темно-синий шелковый костюм, наверное, принял его за помятого пьяного. Фюрузан тоже села в машину. Мать тем временем отгоняла любопытных прохожих. Я не знаю, что Фюрузан сказала водителю, но машина сорвалась с места так, что взвизгнули шины.

— Насколько я могу судить, все обойдется. Мы удалили селезенку и починили легкое. — Врач, оперировавший Филиппа, снял зеленую шапочку, скомкал ее и бросил в корзину для мусора. Увидев, что я курю, он сказал: — Дайте и мне сигарету.

Я протянул ему пачку, щелкнул зажигалкой.

— Мне можно к нему?

— Пожалуйста. Только наденьте халат. Он, правда, еще нескоро очнется. А когда придет его подруга, она вас сменит.

Приехав в больницу, я уже не застал Фюрузан. Может, она в этот момент как раз отправляла на тот свет своего брата. Или мирилась с ним. А может, злилась на Филиппа и не хотела его больше видеть. Я сидел у его кровати, слушал его тяжелое дыхание и тихое шипение насоса, шланг от которого вел под ночную рубаху и скрывался между ребрами. Другой шланг соединял капельницу с кистью руки. Влажные волосы прилипли к потному лбу. Я до этого не замечал, какие они тонкие и редкие. Может, мой тщеславный друг пользовался феном? Или я просто не присматривался? Ему плохо вытерли кровь вокруг рта; она засохла и шелушилась в уголках губ. Веки время от времени подрагивали. Солнечные лучи, льющиеся сквозь жалюзи, прочертили в воздухе косые полосы. Они медленно перемещались по линолеуму, вскарабкались на кровать и на стену. Когда сестра меняла капельницу, Филипп проснулся.

— Мария с красивыми ушками… — Потом он узнал меня. — Запомни, Герд: какие мочки ушей, такие и груди…

— Ай-яй-яй, господин доктор! — подыграла ему Мария.

— Мне, конечно, лучше помолчать… — прошептал Филипп. Ему трудно было говорить.

Сестра закончила и вышла, тихо закрыв дверь. Через какое-то время Филипп знаком попросил меня пересесть к изголовью.

— Селезенку вырезали? Насос работает? Мне как-то снилось, что я умираю. Я лежу в больнице, в палате и в такой же кровати, как эта, и прощаюсь со всеми своими женщинами…