– Успела? Чарльз, сейчас три пополудни. Я разговаривала с ней почти все утро. Она живет в доме престарелых в нескольких милях к северу. Она скверно себя чувствует, Чарльз, но вполне вменяема.

– Она подтвердила, что Гассман мертв? – спросил я. Мое первое желание, даже несмотря на туман в голове, заключалось в том, чтобы выяснить, кто написал записку. – Она может с уверенностью подтвердить это?

– Она-то и обнаружила его тогда. Он еще не умер, но был в коме. Он умер несколько дней спустя – кстати, именно здесь, в Челси. Алиса видела его тело в гробу на похоронах. Над ним хорошо поработали: он выглядел совсем как живой.

– Значит, она полагает, что он мертв.

Чарли, она, правда, не сказала, что пыталась его ущипнуть. Но он умер. Именно поэтому, кстати, людей и кладут в гроб. – Она посмотрела на меня с преувеличенным раздражением. Фредди за ее спиной попытался подавить улыбку.

– Хорошо, хорошо. И как она выглядит?

– Маленькая, хрупкая, полна решимости. Есть еще порох в пороховнице! Я полагаю, что у них были интимные отношения, но, когда она говорит об этом, в ее голосе слышен надлом. Возможно, их отношения были непростыми – может, даже сложными.

– У меня это не вызывает сомнений, – добавил Фредди. – Сегодня утром я ходил с Адрианой. И я бы сказал, что, разговаривая с нами, эта Таппер выказывала очень смешанные чувства. – В его голосе звучало такое же удовлетворение результатами их разведвылазки, как и у Адрианы.

– И сколько она помнит? – спросил я.

– Все, Чарли, все, что угодно. С ее памятью все в порядке. Хотя она очень скрытная особа. Есть вещи, о которых она решительно не желает говорить.

Вмешался Фредди:

– В ней мы наблюдали причудливую смесь удовольствия, оттого что ее пришли навестить, и желания поговорить, с одной стороны, а с другой – осторожность и уклончивость. Она ничего не имела против того, чтобы говорить о Гассмане как о человеке, но о Гассмане-ученом – и тем более Гассмане-гипнотизере – молчок. Что скажешь, Адриана?

– Точно. Однако она кое о чем проговорилась, когда я спросила о пропавшем дневнике. Она сказала что-то насчет того, что он предназначался только дляего собственных глаз. Что она сказала, Фредди?

– Она сказала: «Никому не позволялось видеть его личный дневник. Он предназначался только для его глаз, и я об этом позаботилась».

– Именно. Она подчеркнула слово «я»: «Я позаботилась об этом».

– Думаете, она его сожгла или что-то в этом роде? – спросил я.

– Вполне вероятно, – ответил Фредди. – А что касается гипноза…

– Как только я упоминала гипноз, – перебила Адриана, – она расстраивалась. «Бернард был не шарлатаном, – говорила она. – Он был неврологом».

Секунду я смотрел на них обоих. Им вместе было уютно, и я внезапно уловил какой-то смысл в их браке, который раньше казался мне совершенным нонсенсом. Меня не слишком радовало, что Фредди вмешался в это дело, но я был в этом виноват сам, потому что дал себя подстрелить в обществе его супруги. Я вздохнул и снова сосредоточился на их словах.

Я сказал:

– Хотел бы я посмотреть, есть ли в его дневнике запись о случае с Конан Дойлом и его отцом. Ведь кто-то об этом узнал. Тот самый эпизод с вырванной страницей. – Я понял, что так или иначе нам придется узнать, как и кто мог это прочесть. – А вы с ней говорили о деньгах?

Адриана кивнула:

– Да. Она рассказывает практически то же самое, что и Доддс с Таунби. Она сказала, что ее имя в завещании было для нее полной неожиданностью. Видимо, это распоряжение было сделано тогда же, когда и насчет Таунби. Ей бы могло этого хватить на всю жизнь, но к настоящему времени медицинские расходы все поглотили. Ей пришлось пройти современное лечение. Очень современное. – Адриана помолчала и грустно добавила: – Теперь ею занимаются благотворительные организации.

– Я так понял, Доддс считает, она уже мертва. А что с ней?

– Рак. Опухоль в брюшной полости. Два года назад ей сделали операцию, которая позволила ей дожить до сегодняшнего дня, – резекция толстой кишки, новая операция, но теперь появились метастазы в груди, и они неоперабельны. Ничего нельзя поделать. Я говорила с ее врачом сегодня утром. Он полагает, ей осталось максимум несколько месяцев.

Фредди добавил:

– У нее сильные боли, и ей дают морфий. Жаль. Врач говорит, что ей нет и пятидесяти, но выглядит она гораздо старше.

– Значит, когда Гассман умер, ей было около тридцати, – сказал я.

– И слегка за двадцать, когда Гассман пришел в «Мортон Грейвз», – добавила Адриана. – Она сказала, что помнит его приход. «Такой почтенный господин», – сказала она.

– Ему тогда было уже за шестьдесят, – сказал Фредди. – Как и Адриана, я думаю, что их отношения не ограничивались отношениями врача и секретаря. И в его дневнике действительно было нечто, что она не хотела бы обсуждать.

– А вы думаете, мы в состоянии заставить ее сказать об этом чуть больше? – спросил я. – Может, нам поможет морфий?

Фредди воскликнул:

– О! Помнишь, Адриана? Она не могла знать, что там написано. Она с определенностью заявила, что его дневник был написан по-немецки. Она сказала это, когда говорила, что его дневник-де был только для его глаз. Гассман, по ее словам, был таким скрытным, что вел Дневник по-немецки, чтобы даже она не смогла его прочитать.

– По-немецки? – переспросил я. – Я мог бы без труда разрешить эту проблему, если бы мы раздобыли дневники.

– Расскажи ему о ревности, Адриана, – сказал Фредди. – Это действительно интересно.

– Ах да, Чарльз. Как только мы упомянули Хелен Уикем и Мэри Хопсон, чтобы посмотреть, что она сможет сказать о них, она очень рассердилась. Отпустила несколько весьма колких замечаний на их счет. Позже мы с Фредди согласились, что это была чистая ревность.

– Полагаю, она видела в них соперниц, – сказал я.

– Возможно, они и были соперницами, – возразил Фредди.

– Но к тому времени ему было за семьдесят, – сказал я.

– Я знаю несколько известных людей здесь, в Лондоне, которым за семьдесят и которые волочатся за молодыми женщинами, вполне возможно, даже сейчас, когда мы здесь разговариваем. В любом случае она явно ревновала к ним и, по-моему, до сих пор сердится на него, – ответил Фредди.

– Я согласна, – добавила Адриана.

– А вы спросили ее по поводу других? – спросил я.

– Алиса не знала никого из них, кроме Таунби. О нем мы поговорили. Она заметила, что он с легкостью излечился от депрессии. Он ей был симпатичен. Она удивлялась тому, что Гассман так долго не выписывал его. К тому времени, как Таунби вернулся из Шотландии, она уже отошла от дел и не знала его как врача. Я спросила ее, виделась ли она с ним после его возвращения, и она ответила отрицательно. Кстати, она сказала, что редко бывала в «Мортон Грейвз» после увольнения. У меня создалось впечатление, что Гассман был ее единственной связью с больницей.

– Адриана, провалы в памяти. Не забудь о провалах в памяти, – сказал Фредди. – Это было замечательно, Чарльз. – Он явно наслаждался своей ролью в этой истории.

– Да, я приберегла самое интересное напоследок, Чарльз. Алиса сказала, что, когда работала «у Бернарда», у нее случались провалы в памяти, но он вылечил ее.

– Провалы в памяти, как и у некоторых пациентов? – Я попытался выпрямиться, и Фредди снова помог мне. – Продолжайте.

– Хваля Гассмана как прекрасного врача, она вспомнила, как замечательно он помогал пациентам, страдавшим от депрессии или дезориентации. Она сказала, что многие его пациенты страдали короткими провалами в памяти. Иногда они не помнили, где находились. Некоторые из них рассказывали об этом ей. Потом, по ее словам, у нее тоже начались такие провалы. Иногда из ее памяти исчезала часть дня. Внезапно оказывалось, что уже на полчаса больше, чем она думает. Пару раз она приходила в сознание в другой части больницы. Алиса сказала, что тогда страшно перепугалась и обратилась к доктору Гассману за помощью. Он обещал, что вылечит ее. И выполнил обещание.