От этих слов в глазах у меня потемнело, и я закрыл их тяжело сглотнув. Фориер продолжал:
– Я всегда стирал наброски. Просторе хотел, чтобы стало известно, что я рисую. Если бы об этом узнали доктора, они бы сделали неправильные выводы.
Теперь, благодаря хвастовству Лидии, я знал, как это произошло.
– Картина была украдена.
– Боры есть повсюду. Несколько моих картинок исчезли. – Он показал на свой чемодан. – Теперь я держу его запертым.
– На вашем рисунке у меня за спиной была Эйфелева башня. Почему?
– Это вид из маленького и любимого мною парка. Много лет назад я там часто бывал. Джереми рассказал мне о вашем тяжелом детстве, и я решил разместить вас в каком-нибудь счастливом месте.
– Спасибо вам, – сказал я.
– А ваш второй вопрос? – спросил Фориер.
Я вынул из конверта фотографию и поставил ее на стол. Гарри и Денбери придвинулись ближе.
– Господи, – прошептала она. Ошеломленный Гарри просто молча смотрел на снимок.
Хотя бумага местами потрескалась и краски поблекли, на фото все же можно было узнать тридцатилетнего Трея Фориера – благопристойного человека с ясными глазами и лицом правильной формы. Он стоял в своей студии рядом с большой картиной. В нижней четверти картины была нарисована кошмарная мешанина из черепов, крови, экскрементов и прочих разрушений человеческой плоти. Это была та часть полотна, которую я обнаружил в маске, намереваясь ее утопить. По поверхности этого кровавого месива извивались золотистые черви.
В четверти, располагавшейся выше, картина начинала меняться: черные, красные и коричневые тона постепенно светлели, и хаос начал обретать некое стремление к порядку. Из червей начала формироваться неясная фигура, напоминавшая и человека, и призрак одновременно.
Фориер подошел ближе и постучал тонким пальцем по фото.
– Les vers sont la lumière de la creation.…
– Черви – это символ созидания, – сказал он. – Семена души. Ползая среди смерти и грязи, они учатся, видят путь, готовятся к путешествию на небеса.
В середине картины фигура уже отчетливо тянулась к небу, была ее центральным элементом и словно светилась таким же чистым сиянием, как серебристая люминесценция Вермеера. В верхней трети полотна фигура трансформировалась во вспышку света со всем, богатством красок и оттенков Шагала и первозданной силой Ван Гога. Создавалось впечатление, что Фориер смешивал свои краски с фотонами. Несмотря на жуткие образы и силу экспрессии, картина тем не менее вызывала необыкновенное ощущение умиротворения и гармонии. Это было трудное путешествие с прекрасным концом.
– Потрясающе, мистер Фориер, – сказала Денбери.
– Это был всего лишь эскиз, – ответил он.
– Вот так эскиз, – прошептал Гарри, качая головой.
– Но есть ведь и другие картины? – спросила Денбери. – Пожалуйста, скажите, что они есть.
Фориер подошел к своей кровати и устало на нее присел. В его поведении не осталось и следа былого сумасшествия.
– Mon affaire a été préparé au procès…
– Мое дело было очень хорошо подготовлено для суда. Против меня было множество доказательств, хотя я никому не причинил никакого вреда. Я никогда не смогу причинить вред живой душе. Это грех.
– Но почему вы не отстаивали свою невиновность? – спросил я. – Зачем сознались в том, чего не совершали?
– A cru fou, ma vie a épargné, foi été placé dans une cellule tout seul…
– Когда меня посчитали сумасшедшим, то поместили в одиночную камеру. Там все было белым – пол, стены, потолок. Я мысленно смыл с них зловоние и начал на них рисовать. В голове моей рождались такие удивительные образы, такие чудесные находки, что я в конце концов понял: все, что я мог бы нарисовать красками, было гораздо лучше без красок. Без холста. Без кисти. Без зрителей. Здесь я по-настоящему свободен, у меня нет никаких ограничений, и украсть мою работу может только смерть.
– Находясь тут, вы достигли своей цели?
– Стены белые. Пол, потолок – тоже белые. Все белое. Идеальные условия для моего искусства.
Он подошел к стене и начал дирижировать. Нет, не дирижировать… В руках его была не палочка дирижера а кисть художника.
Он рисовал.
– Я уже покрыл своей живописью множество стен здесь. Это долгий процесс. Но я многому научился. – Он кивнул на фотографию, присланную Латрелем. Я уже не грущу о картине, которую забрал Марсден. Она грубая и уродливая по сравнению с моей новой работой.
Я открыл дверь и посмотрел на длинный белый коридор, его пересекали другие коридоры, где располагались комнаты местных обитателей, комнаты для свиданий, кафетерий.
Все было белым как снег.
Я шагнул в коридор, и Трей Фориер последовал за мной. Гарри и Денбери вышли следом. Я окинул взглядом этот океан белого цвета.
– Расскажите мне о вашей новой работе, мистер Фориер.
– Comme toujours, l'art du moment final…
– Как всегда, это искусство финального момента. С которого все начинается, – перевела Денбери.
Я удивленно коснулся стены.
– И все это находится вокруг нас.
Фориер развел руки в стороны и с детским восторгом принялся кружиться на месте.
– Noms traversons le coeur de Dieu! – рассмеялся он.
Я обернулся к Денбери.
– Он сказал, что мы говорим через сердце Бога.
Ошеломленные услышанным и увиденным, мы все же нашли слова, чтобы поблагодарить Трея Фориера за уделенное нам время и помощь. Оставив его под присмотром охранника, мы направлялись к выходу, когда Фориер окликнул нас.
– Amis!Друзья!
Мы обернулись. На таком расстоянии и под таким ракурсом я не заметил повреждение его лица. Передо мной был самый счастливый человек, которого я когда-либо видел.
– Le monde pense que c'est sûr parce qu'il est ici…
Мы с Гарри вопросительно посмотрели на Денбери.
– Трей говорит, что мир считает себя в безопасности потому что он находится здесь. А сам он думает, что он здесь в безопасности, потому что мир находится там, за этими стенами.
Фориер помахал нам и отвернулся. Затем он наклонился, чтобы добавить какой-то мазок в изображение на полу и скрылся в своей комнате.
Мы шли на стоянку. Солнце приятно грело нам плечи, и воздух был сладким, как мед.
– Как вы думаете, – спросила Денбери, – его картины, в определенном смысле, на самом деле существуют? Может, действительно на каком-то тонком уровне стены этого жуткого заведения заполнены образами невероятной красоты?
– Если мы верим, что это так, то так оно и есть, – ответил Гарри. – Там именно такого как раз и не хватает, верно?
Мы подошли к машине. Гарри открыл заднюю дверь и поманил нас туда.
– Давайте-ка, ребята, полезайте оба назад, – сказал он. – А я буду рулить.
Мы сели. Гарри рванул с места, развернулся по кругу, задел куст, потом выровнял руль, и мы вихрем понеслись от этих серых зданий. Мы были уже на главном шоссе, когда Гарри вдруг хлопнул ладонью по рулю и захихикал. – Эй, Карс, помнишь, как нам пробили колесо и мы чинили его у Рафаэля?
– Склероза у меня пока нет, Гарри, это было полторы недели назад. Ну и что?
Машина сильно вильнула, потому что Гарри неожиданно наклонился и принялся что-то искать под приборной панелью.
– Четыре года назад младший братишка Рафа связался с бандой. Будущее его ожидало суровое. Я взял мальчишку на уик-энд к себе домой и провел с ним определенную воспитательную работу; парень сейчас в норме, учится в колледже. Раф знает об этом и считает себя у меня в долгу.
– И что? Он бросил нам в багажник еще одну запаску?
Гарри все еще продолжал ковыряться внизу. Затем я услышал характерный щелчок, и в салоне из спрятанных где-то динамиков грянул блюз легендарного Мадди Уотерса.
– У нас есть музыка, брат, – заревел Гарри, перекрикивая Уотерса, – и время от времени мы можем ее немного послушать.
– Разве мы того не стоим? – заметила Денбери.
Гарри ухмыльнулся в зеркало заднего вида.
