Шофер Фейсала ждал Мишель у входа в университет, чтобы передать ей подарок — огромную корзину, полную сухих алых роз и свечей в форме сердечка. В середине сидел маленький черный игрушечный медвежонок с пурпурно-красным сердечком в лапах. Если нажать на него, раздавалась песня Барри Манилоу «Не могу жить без тебя».
Мишель вошла в аудиторию, чувствуя себя особенной. Она снисходительно смотрела сверху вниз на своих подруг — а те позеленели от зависти, когда девушка прочла им стихотворение, которое Фейсал написал на открытке, вложенной в корзину. Они так завидовали, что на следующий день некоторые пришли с куклами, игрушечными медвежатами или цветами — в знак того, что их тоже не обделили вниманием по пути из колледжа.
В тот день многие девушки оплакивали утраченную любовь или вздыхали по давней пассии. Подарки были конфискованы, а преступницам, одевшимся в красное, приедалось клятвенно пообещать, что на будущий год они не повторят своего проступка. В последующие годы одежда подвергалась тщательному осмотру, прежде чем девушки входили в ворота кампуса, где можно было избавиться от накидки. В том случае, если удавалось обнаружить что-нибудь красное, хотя бы заколку, инспектрисы могли немедленно отправить виновную домой.
Но Фейсал не ограничился романтическим стихотворением. На обратном пути, крутя игрушку в руках и вдыхая запах мужских духов, которыми она была обрызгана, девушка вдруг обнаружила бриллиантовые серьги в форме сердечек, вдетые в маленькие ушки медвежонка и, несомненно, предназначенные для Мишель.
ПИСЬМО 10
Кому: [email protected]
От кого: «seerehwenfadha7et»
Дата: 16 апреля 2004 г.
Тема: Когда грусть приносит удовольствие
Однажды он сказал ей: «Все, что мужчина хочет от женщины, — это чтобы она понимала его». И тогда женщина громко воскликнула: «Все, что женщина хочет от мужчины — это чтобы он любил ее!» [19]
Среди критических заметок, наводнивших мой почтовый ящик, есть огромное число писем, чьи авторы порицают меня за цитирование стихов современного поэта Низара Каббани и призывание на него милости Божьей. Я цитирую Каббани по простой причине: сегодня нет никого, кто мог бы с ним сравниться. Я не знаю ни одного современного стихотворения, которое обладало бы такой же простотой и ясностью. Я остаюсь бесстрастной, когда читаю модернистов, сочиняющих тридцатистрочные касыды ни о чем! Я не извлекаю удовольствия, читая о «гное, сочащемся из чресл вселенской скорби». Мне созвучны лишь стихи Низара — ничего подобного, невзирая на их простоту, не сумеет написать ни один современный поэт (при всем к ним уважении).
Когда Садим исключили из университета за неуспеваемость (это было огромным потрясением для всех, поскольку она неизменно славилась отличными успехами), отец предложил ей поехать с ним в Лондон и немного развлечься. Садим, впрочем, попросила позволения отправиться одной и пожить в их квартире в Южном Кенсингтоне. Она сказала, что хочет провести какое-то время в одиночестве. После некоторых колебаний отец согласился и снабдил ее телефонами и адресами друзей, которые уехали с семьями на лето в Англию. Она может связаться с ними, если уединение ей надоест. Отец настоял на том, что в свободное время Садим должна посещать компьютерные или экономические курсы, дабы по возвращении в Эр-Рияд снова поступить в колледж.
Садим перевезла свои скорби из Города пыли в Город тумана. Лондон не был для нее в новинку. Проводить здесь август было ежегодной семейной традицией. Впрочем, в это время года Лондон напоминал огромный санаторий, где Садим решила укрыться в надежде преодолеть душевный недуг, охвативший ее после злополучного опыта с Валидом.
Прежде чем самолет приземлился в аэропорту Хитроу, девушка зашла в туалет. Она сняла абайю и накидку, открыв посторонним взорам прекрасно сложенное тело, обтянутое узкими джинсами и футболкой, и тонкое лицо, чьи черты были подчеркнуты макияжем. После эр-риядской жары Садим обычно наслаждалась прогулками под лондонским летним дождем, но на этот раз ее захлестнула грусть. Лондон бесконечно мрачен, решила она; он так же темен и непрогляден, как и ее душа. Тишина квартиры и пустая постель расстраивали Садим еще сильнее, заставляя девушку проливать больше слез, чем, казалось, было возможно.
Садим много плакала так, что горели глаза. Она плакала из-за того, что мрак окутал ее опозоренную женственность. Она оплакивала свою первую любовь, погребенную в младенчестве, прежде чем удалось ею насладиться. Она плакала и молилась, молилась, молилась в надежде, что Бог не оставит ее в этом испытании, потому что у нее нет матери, у которой можно было бы искать утешения, и нет сестры, которая могла бы вместе с ней пережить это нелегкое время. Садим по-прежнему не знала, открыть ли отцу, что произошло между ней и Валидом в тот вечер, — или хранить секрет до могилы.
Все, на что у девушки хватало сил, — это взывать к небу о прощении и возносить одну за другой молитвы, прося о том, чтобы презренный Валид не опозорил ее, открыв причину развода. Садим надеялась, что бывший жених по крайней мере не скажет ничего, что могло бы замарать ее имя. «Аллах, защити меня, убереги от зла. Аллах, мне не к кому обратиться, кроме Тебя, ведь кому, как не Тебе, известно о моих бедах».
В эго нелегкое время Садим по-настоящему пристрастилась к песням о горе, муках и разлуке. В Лондоне за несколько недель она прослушала больше грустных песен, чем за всю предыдущую жизнь. Она отвлекалась, даже воодушевлялась, слушая какую-либо из классических арабских композиций, полных романтики и меланхолии.
Эти песни окутывали ее, словно теплое и чистое покрывало, и навевали печаль. Со временем Садим стала слушать их не столько для того, чтобы утешиться, сколько для того, чтобы поддерживать себя в постоянном опьянении скорбью. Она поступала так же, как большинство влюбленных, переживших потерю или измену; нечто вроде самоистязания, когда боль становится наслаждением. Психологическая травма заставляет нас ткать шатер из мудрых мыслей, в котором можно сидеть и предаваться размышлениям о жизни, протекающей снаружи. Мы превращаемся в нежные, сверхчувствительные существа, и малейшее усилие мысли вызывает у нас слезы. Наши раненые сердца боятся вторично пережить эмоциональное потрясение, поэтому они не покидают одинокого шатра и избегают новых привязанностей. Но однажды мимо пройдет бедуин. Он появится, чтобы залатать шатер. Когда он придет, мы пригласим его на чашечку кофе и постараемся удержать — ненадолго, лишь бы развеять грустное одиночество. Но к несчастью, в итоге мужчина загостится, и, прежде чем мы это поймем, шатер обрушится на нас обоих. Мы окажемся ничуть не мудрее, чем были до сих пор.
После двух недель добровольного заточения Садим решила пообедать в каком-нибудь ресторане, не наводненном туристами с Востока. Меньше всего в ее нынешнем состоянии девушке хотелось встретить молодого араба, который попытается завязать разговор.
Впрочем, в городе она чувствовала себя не лучше, чем в четырех стенах квартиры. Атмосфера в ресторане «Тишина» вполне соответствовала названию. Садим подумала, что походит на заразную больную, отвергнутую семьей. Она ела в одиночестве, а парочки вокруг болтали и перешептывались в сияний свечей; Садим невольно вспомнила свои романтические ужины с Валидом и планы свадебного путешествия. Возлюбленный обещал свозить ее на остров Бали.
Девушка хотела провести несколько дней на исходе медового месяца в Лондоне, прежде чем вернуться в Эр-Рияд. Садим всегда мечтала побывать с мужем в тех местах, куда она долгие годы ходила одна.
Музей Виктории и Альберта, галерея Тейт, восковые фигуры мадам Тюссо. Хотя искусство не привлекало Валида в той же мере, что и Садим, она уверилась, что после свадьбы изменит его отношение к живописи — и заставит бросить курить (привычка, которая сильно раздражала девушку). Они будут есть суши на Дрейкотт-авеню и неторопливо лакомиться бельгийскими шоколадными блинами в кафе неподалеку от ее дома. Она отведет Валида в ливанский ресторан «Ишбилиа» и, разумеется, прокатится с ним по морю в Брайтон. В конце пребывания в Лондоне они вместе пойдут за покупками на Слоун-стрит. Садим заставит мужа купить самые модные платья и аксессуары, как ей советовала мать Гамры, вместо того чтобы покупать их в Эр-Рияде.
