Для обработки платины требуются обходные пути, которые отыскивались в неимоверных трудностях и держались в секрете. Не буду останавливаться на них в подробностях, скажу только, что слава Волластона началась именно с такого достижения. С тех пор прошло много лет, проведено много разработок, но изготовление изделий из платины по-прежнему составляет большое искусство. Волластон для меня образец мастера такого искусства, пионера нового дела, творца-одиночки. Хотя он жил и задолго до нашего времени, но я ему подражаю и полностью удовлетворен тем, что, подобно ему, имею свою домашнюю лабораторию, в которой могу заниматься тем, что меня интересует. Плата за это — определенное нарушение законности.

Я согласился, и с искусителем мы быстро составили схему действий, которая исправно действовала до нынешнего дня. Я привлек к делу Керли, который через свою невесту обеспечил мне переброску платины через океан, и Эверта, переправляющего мои изделия в Европу. Ни я, ни кто из них истинных организаторов этого дела не видит, и очень этим доволен.

Керли и его заокеанская колибри Люси ни о чем не думают, кроме того чтобы подкопить самую малость и свить совместное гнездо, занявшись мелкой торговлей. За каждую доставку моего изделия в Европу Эверт привозит сто двадцать пять фунтов. Двадцать пять отдаю ему, двадцать пять Керли, а семьдесят пять расходую по своему усмотрению. У меня запросы, как и у этой влюбленной пары, скромные. Из близких — у меня только моя племянница, Элиза, которую я предполагал привезти с континента к себе, выдать здесь замуж и помогать ей в воспитании детей.

— Вы говорите о горничной в Гамбурге — Эльзе?

— Совершенно верно, о ней, только никакая она не Эльза, а Элиза, такое имя дано ей при крещении, и я хочу, чтобы она им пользовалась без стеснения, когда переедет ко мне.

— Вы в этом уверены?

— Я понимаю, что вы хотите этим сказать. Мои планы нарушены вашим вмешательством. Для вас я преступник, который должен понести наказание, и вы предполагаете запрятать меня за решетку. А вас не удивляет, что преступник вместо того, чтобы бежать, скрываться от своего преследователя, или, будучи им разоблаченным, не ловчит, не виляет, не старается себя оправдать, а читает, можно сказать, познавательную лекцию?

— Как бы там ни было, ваша лекция очень содержательна и интересна.

— Вы не ответили на мой вопрос. Мне не нужно комплиментов и реверансов. Вы, естественно, расцениваете мою откровенность как расчет на снисхождение. Но скажу вам прямо — вы заблуждаетесь. И я у вас в руках, и вы можете засадить меня за решетку. Планы мои вы нарушили, и это для меня наиболее огорчительно. Найти вам искусителя и выяснить его связи за океаном я, если бы и хотел, не в состоянии. Я его не знаю, видел очень короткое время, он с меня ничего более не требовал, а меня вполне удовлетворяло, что за мой труд (а не контрабанду!) мне уплачивают щедро и без всяких промедлений. Если он нужен вам, то вы ищите, но я вам не могу оказать никакого содействия в ваших поисках. Большого преступления я не совершил. Я никого не убил, не ограбил, не шантажировал, не обокрал и потому очень строго наказан не буду. Однако я полагаю, что мое тюремное пребывание продлится недолго, ибо я знаю «Петушиное слово», которое освободит меня из заключения.

— О чем вы говорите?

— Я имею в виду, что не буду лишен возможности известить военное ведомство или «Интеллидженс сервис» о том, что осведомлен о причине гибели полковника Китченера и имею к тому косвенное отношение. У меня нет сомнения в том, что это вызовет весьма живой интерес. Таким образом, у вас нет оснований опасаться того, что я скроюсь, как только вы меня покинете. Я не собираюсь бежать и своего ареста намереваюсь ожидать вполне спокойно.

— Это что-то новое, Фрост, — сказал Холмс, — я благодарю вас за все столь любезно сообщенные вами сведения. Я должен буду обдумать все вами сказанное, может быть, и проконсультироваться даже, прежде чем предприму решительные действия.

— Бога ради! Примите мои уверения… Я буду ожидать этих ваших решительных действий.

Мы покинули Фроста и, разыскав кеб, отправились к себе на Бейкер-стрит.

Утром Холмс исчез, и я ожидал его до самого вечера, но он ничего не стал мне говорить, хотя я сгорал от любопытства.

На следующий день, к моей досаде, ко мне зашел коллега-врач и попросил содействия. Врачебная этика не допускала уклонений, и мы уехали с ним к его тяжелобольному, около которого пришлось провести несколько дней. Таким образом, непосредственным свидетелем конца этой истории мне быть не пришлось, и о ней мне поведал Холмс.

После нашего визита к Фросту он навестил своего брата Майкрофта, который особенно заинтересован был рассуждением Харгривса по поводу причин такого домогательства графа Воронова поставок России алюминия. Все то, что поведал ему Холмс о контрабанде платины и о домашней лаборатории Фроста, он выслушал с большим вниманием. Он сказал, что его ведомство соответственно оценит заслуги Холмса, что провел он очень хорошую работу. Обременять Холмса розыском искусителя и выявлением нитей контрабанды платины он не намерен, для этого у них есть широко разветвленная агентурная сеть. Того, что сделал Холмс, более чем достаточно, и Майкрофт просит его пока совершенно прекратить преследование Фроста или кого-нибудь из тех, кто был с ним связан.

Офицеры доставили Фроста Майкрофту, и тот имел с ним продолжительную беседу. Речь шла о полковнике Китченере, который по совершенно неясным мотивам покончил жизнь самоубийством. Фрост пролил свет на эту загадку, хотя сам не имел к полковнику никакого отношения. У полковника были довольно темные дела, о которых, как он был уверен, никому не известно. Он был очень аккуратен и подозрителен. Исполняя поручения, он ездил в Европу на принадлежащей ему паровой яхте, куда посторонние не допускались. Но однажды полковнику предъявили доказательства того, что его тайные переговоры и действия известны. Были приведены такие подробности, которые мог знать только человек, присутствовавший в каюте. Остерегаясь разоблачения, полковник застрелился, хотя, о его нелицеприятной деятельности никому известно не было. Оказалось, что в каюте действительно присутствовал человек, наблюдавший за полковником. Обнаружить его было невероятно трудно, хотя он от полковника находился на расстоянии вытянутой руки. Он располагался в платяном шкафу, в который проникал по тайному лазу после проверки внутренностей шкафа полковником. Человек все наблюдал через зеркало, вделанное в дверцу шкафа. Отражало зеркало тонким слоем платины, сквозь который скрытый в шкафу человек мог видеть все, не опасаясь, что смотрящий в зеркало полковник его обнаружит. Это зеркало по специальному заказу изготовил Фрост. О самом полковнике и его делах он ничего не слышал, и никто его не посвящал. Лишь потом по газетным сообщениям о самоубийстве Китченера Фрост догадался, че́м послужила его работа. В существование подобного зеркала трудно было бы и поверить, но довольно крупный осколок Фрост предъявил Майкрофту, а тот потом показал его Холмсу.

Чем же закончилась вся эта история?

«Попугайно-евангелическая» лавочка, естественно, прикрылась. Ни священник, ни Харгривс при этом не пострадали, и их причастность обнародована не была. Предупрежденный Фростом Керли обвенчался со своей «колибри» и тут же снял ее с «Дакоты», после чего немедленно рассчитался с завода и вместе с ней куда-то уехал «вить семейное гнездо». Эверта просто выгнали с «Меркурия» без объяснения причин. А Фрост получил хорошую лабораторию, увлеченно и плодотворно в ней трудился, ожидая приезда к себе своей племянницы Элизы.

— Вы можете меня поздравить, дорогой Ватсон, — сказал мне Холмс, когда я однажды возвратился с прогулки, — меня просят принять участие в деле, где нет ни преступника, ни преступления.

— Мне думается, — ответил я, — что такое не по вашей части, Холмс, если только не подразумевается подготовка к совершению какого-нибудь акта. Я помню дело «Лиги рыжеволосых»: неясность, с которой к вам обратился тот рыжий, остановила ваше внимание и предотвратила ограбление банка.