Я всегда подозревал, что мы с Лондоном не слишком подходим друг другу. Обдумывая свою роль в фильме, я только окончательно в этом убедился. Уверенность меня воодушевила. Я понял, что смогу придать фильму большую жизненную достоверность. В Лондоне я чувствовал себя неуютно. Писатель из «Таинственного мужчины», подобно мне, тоже был сторонним наблюдателем, который ждет, когда пройдет дождь, чтобы можно было вернуться домой.

Эти пустые дни и постоянное бездельничанье заронили мне в душу веру в то, что я связан с актерской братией. Стало как-то легче, я ощутил поддержку — скорее как неработающий актер, чем как неработающий писатель. Я ждал звонка с киностудии, я бросил писать — я как бы превратился в актера. Никто не мог оспорить это, и я твердо знал, что в моем умонастроении произошла перемена. Меня изводили звонками, предлагая работу. Звонков стало больше прежнего, словно я только и делал, что сидел, дожидаясь, пока меня призовут к литературному труду.

Алисон сказала:

— Я бы охотно почитала что-нибудь из твоей китайской книжки.

— Да там почти нет ничего законченного. Я еще продолжаю делать наброски.

Не было отныне никакой китайской книжки.

Презирая себя за смиренную покорность, исполнившись решимости, я сидел и крутил телефонный диск — звонил Эриел в Лос-Анджелес.

Сообщение на ее автоответчике явно было рассчитано на то, чтобы отвадить актеров, ищущих работу. «Я уезжаю, всю неделю в студии меня не будет.»И ни слова о том, где она, когда возвратится. «Если хотите что-нибудь передать, позвоните…»Далее следовал номер секретаря. «Встаньте в очередь, — вот в чем был смысл вышесказанного. — Не приставайте ко мне — таких, как вы, полным-полно».Оставить Эриел сообщение было невозможно.

Мразь!

В конце концов, надеясь отделаться от мыслей о роли в кино, я снова начал работать над путевыми записками. Я не мог оставить их незаконченными. Книжку о Китае надо было обязательно написать — чтобы освободить время для съемок. Этой ложью я себя подбадривал. Я не поднимался из-за письменного стола, слушал китайскую музыку, слушал, как Красные дружины поют «Дун, Фан, Хун» («Алеет Восток»), изучал карты, свои наброски и медленно — кресло поскрипывало, когда я ерзал на нем, полный сомнений, — возвращался к прерванному повествованию.

И лишь тогда я каким-то образом дошел до мысли, что с фильмом ничего не получится. Я совершенно в этом уверился. Да и как могло получиться? Мне никто ничего не сообщал. Съемки должны были вот-вот начаться. Роль Писателя была ключевой. Только идиот мог подумать, что из этого что-нибудь выйдет.

И больше чем когда-либо я почувствовал себя отщепенцем. Человеком, который, как герой фильма, никогда не станет здесь своим. Американец в Англии слишком хорошо знает, что такое невыполненное обещание.

Словом, в один прекрасный день, проснувшись, я почувствовал, что не хочу вылезать из-под одеяла и приступать к ожиданию. Несколько секунд я лежал, соображая, как поступить, потом сел в кровати и отказался сниматься в кино. Я принялся решительно пресекать их заискивания, я отказывал им — не сердито, но раздраженно, как и подобает поглощенному собственными важными делами человеку, безжалостно отвергал их просьбы. Пожалуй, это была еще одна причина уехать из Англии. Мне хотелось отправиться в долгое путешествие, хотелось стать недоступным.

— Пол, ну, пожалуйста.

— Извини, но у меня работы выше головы. И это совершенно не мое дело.

Тут я сообразил, что такой разговор у нас уже состоялся. В первый же день.

— Ты шутишь?

— Абсолютно не шучу. Роль небольшая, но ты в ней блеснешь.

— Я отродясь не играл в кино.

— Подумаешь!

— Эриел, не посылай мне сценарий. Я никогда не смогу сыграть в фильме.

— Да почему же?

— Я не актер. И самых простых вещей не знаю.

— А режиссер на что?

— Я не хочу учиться. Я писатель.

— Парень-то у нас писатель. Вот что самое главное.

— Не могу, и все. Мне пора возвращаться к работе.

Я ненавидел Эриел. Она не была любительницей поддразнить ближнего. Она была дьяволом, предложившим мне в обладание Землю, а потом смывшимся без следа.

Но, даже укрепившись, как мне верилось, духом, я разволновался, когда она наконец позвонила. Примерно месяц спустя. Я слушал, нервно, прерывисто дыша в трубку. Она говорила без умолку. Может, это была разминка перед разъяснениями насчет моей роли в кино? Ничуть. Она сообщила, что приезжает в Лондон.

— Актерские пробы?

— Нет, просто проветриться.

Я отважился задать вопрос:

— Что же все-таки произошло с ролью, которую ты мне предлагала?

— А, роль Писателя? Питер нашел кого-то подходящего. Поначалу, правда, он имел в виду тебя. Думаешь, ты бы справился?

На какое-то мгновение жизнь покинула мое тело, я застыл, одеревенел, трубка чуть не выпала из онемевших пальцев. Но потом, словно извергнув из своей души отраву и ощутив свободу, я ожил и почувствовал себя пристыженным и обманутым.

— Нет, — ответил я.

— Я припасла для тебя историю.

— Да?

— Тут на днях Дикки Белфорд устраивал вечеринку в нижнем белье, — начала Эриел. — Обычное дело, гости должны были явиться в исподнем, иначе бы их не впустили. Мы-то все знали, что затевается, и, естественно, подготовились. Но кое-кто попытался провалить это мероприятие — и тут-то началось самое интересное. Первыми прибыли провинциальные смельчаки. Смеяться они перестали, едва переступив порог. Их живо сграбастали два дюжих черных вышибалы с проволочными вешалками в руках. «Снимайте одежду или убирайтесь». Они убрались. Затем явился важный итальянский чиновник, страшно богатый, со своей девицей. Та была уже без платья. Итальянец не думал, что правило распространяется на мужчин. Черные парни кинулись к нему с вешалками из проволоки. «Раздевайтесь». Жаль, ты не видел его в длинных трусах… А волосатая грудь, а тощие ноги! Вид у него был абсолютно убитый. Что скажешь?

— Забавно.

— Ты думаешь, это глупо.

Нетривиальный и смешной эпизод, но какое отношение он имел к тому, о чем я пишу? История показалась мне непригодной для использования — как и другие: про голландскую чету, про жертву подарков. Быть может, я лишь потому с готовностью выслушивал чужие рассказы, что они убеждали меня в реальности собственных сочинений. Я всегда жаждал услышать еще и еще, словно эти «случаи из жизни» скрывали в себе неожиданный смысл, который я надеялся постичь потом, позже. Это как с притчами: чтобы их понять, я должен был сначала сам пережить нечто подобное.

По тому, как усаживаются посетители, особенно интервьюеры, обычно нетрудно угадать, сколько времени они намерены у вас провести. Мисс Эррил Джинкинс — имя, вероятно, настоящее — медленно погрузилась в кожаное кресло с подлокотниками, стоявшее у окна гостиной моего номера люкс в сиднейском отеле «Риджент» и, пока погружалась, не вымолвила ни словечка. Она была высокого роста и пропорционально сложена; уронив свое тело на мягкое сиденье и скрестив ноги, она будто навсегда припечатала себя к этому месту. Кресло не замедлило отозваться — прогнулось и насторожилось, но быстро успокоилось, издав короткое одобрительное ворчание.

Мисс Джинкинс производила впечатление строго и довольно изящно одетой женщины, но, едва она села, строгое ее одеяние словно подмигнуло мне, и я с изумлением обнаружил, как ловко меня провели. Темная блузка мисс Джинкинс была полупрозрачной и позволяла теням прихотливо скользить по скрывавшимся под тканью изгибам; юбка имела разрез до самого бедра, во всю длину обнажавший ее стройную ногу.

Было что-то смутно-подозрительное в ее имени, как, впрочем, в очень многих австралийских именах, наводивших на мысль о преступниках или каторжниках. Она была элегантная женщина, но слова «Эррил Джинкинс» попахивали старинным написанием с грубыми орфографическими ошибками и намеками на злодеяние.