Я бегал 220 ярдов. Бегал плохо, скорости не хватало, так что не выигрывал никогда, и даже приличное место занять редко получалось. В те дни — а может быть, и сейчас — на тренировках не отводили времени, чтобы кого-нибудь чему-нибудь научить. Если получалось, то тебя включали в команду; если нет — терпели, и только. Нацеленность исключительно на победу приводила к тому, что тренеры считали обучение слабых спортсменов напрасной тратой времени.

Джордж тренировался самостоятельно. Он хотел бегать кроссы, но тренер утверждал, что он спринтер, и поставил его на 220. Джордж бегал с такой сосредоточенностью, какую до того я видел только у людей, решавших умственные задачи; он бывал поглощен своим бегом без остатка, у него других мыслей в это время не было. Странно для человека, обычно легкомысленного и расслабленного. Но он умел приходить в состояние контролируемой ярости, что и делало его превосходным атлетом.

На спортивной площадке переход от детства к взрослости особенно заметен. Заурядный во всем остальном мальчишка, оказавшись сильным спортсменом, становится человеком уважаемым. Джордж стал мужчиной, все с ним считались. А я был слабак, ни одна команда меня не принимала. Джордж помогал мне советами: «Стопу ставь вот так», «Наклонись побольше» и все такое, — но я знал, что безнадежен.

Он был самым быстрым в школе, все это знали; и одним из самых веселых, жизнерадостных, талантливых и разносторонних. Он даже петь умел. Иногда в коридоре собиралась группа ребят, и слышен был фальцет Джорджа: «Оу, йе-е».

Однажды из-за этого пения Джордж попал в беду. И опять же характерно для Джорджа: он выскочил из этой передряги так же легко, как и вляпался. Очень типичный случай. Он стоял в коридоре еще с двумя парнями, импровизировал, «ду-ап» тогда был в моде. Поблизости оказался учитель, возмутился и сказал что-то грубое, даже, кажется, выругался. Но этого ему мало показалось, он еще начал Джорджа за грудки хватать, а тот не постеснялся и как врежет. «На тебе», — говорит. Началась драка, ну а потом, конечно, всех троих к директору вызвали, к Генри Хормэлу.

За то, что учителя ударил, — надо исключать из школы. Но с Джорджем опять парадокс получился, потому я его и любил так. За месяц до того он стал у нас героем: мальчишку от смерти спас. Как раз тогда строили дорогу № 93 — которая потом разрезала город и довела его до упадка, — так тот свалился в котлован, а в котловане было полно воды; мальчишка пошел ко дну, но Джордж случайно оказался рядом и вытащил его. Дело попало в городскую газету, отец того малыша был полицейским. Теперь за смелость и сообразительность Джорджу причиталась медаль; так что он не только хулиганом был, но и героем. В результате мистер Холмэр двух других из школы выгнал, а его оставил.

Джордж любил шутить на эту тему. Он вообще любил пошутить. К примеру, изучая линзы на уроке физики, мы узнали слово «вогнутый»; так он повернулся к нашему итальянцу — могучий был парень — и говорит: «Только тронь, я тебе все ребра вогну».

Мы с Джорджем гулять с нашими девушками ходили вместе. Мы вместе работали в библиотеке. Хоть способности у нас были очень разные, мы были друзьями и по команде: осенью футбол, весной легкая атлетика. Я жил на северной окраине, на Фелзуэй, возле леса. Джордж — возле реки, в Западном районе, через три дома от того, в котором выросла моя мать. Они учились в одной и той же школе — правда, с интервалом в тридцать лет, но район за это время не изменился, да и школа тоже, — вот и еще одна связь между нами. А моя овдовевшая бабушка до сих пор жила рядом с Джорджем. Я ночевал у нее по пятницам, когда работал допоздна в супермаркете.

На выпускном вечере Джордж был элегантен, как всегда, и горд. Он уходил на подготовительные курсы и не сомневался, что получит полную стипендию в университете Род-Айленда. А я был рад расстаться с Медфордской средней, но и понятия не имел тогда, что продержусь в Мэнском университете только два семестра.

После церемонии наша учительница-итальянка, мисс Пьетранджело, сказала:

— Я видела, как вы с Джорджем Дэвисом спускались по лестнице. У вас такой вид был, словно вам принадлежит весь мир.

Это было в пятьдесят девятом. За три долгих года в школе мы ни разу не заговаривали — да и не задумывались — о том, что Джордж черный, а я белый.

Прошло тридцать два года. За все это время я ни разу не видел Джорджа, хоть нередко его вспоминал. В средней школе мы были не-разлей-вода, так что, естественно, я себя спрашивал: «Что-то сейчас Джордж поделывает, где он?» У меня было такое чувство, что я должен его где-нибудь встретить — не в Медфорде, а в тех местах, где я жил или путешествовал: Уганда, Сингапур, Европа, Мексика, Южная Америка… На встрече выпускников школы — через 20 лет — я его искал, но он там не появился. А на другие встречи я ни разу не приезжал. Я очень много думал о Джордже. Никто из тех, с кем я вырос, и в сравнение с ним не шел.

И вдруг однажды совершенно неожиданно Джордж прислал мне письмо. Мол, он читал несколько моих книг и много думает обо мне. Он предлагал встретиться. Чертовски трудная была дорога,писал он. Преувеличивал Джордж редко.

Я позвонил ему в тот же день; и понял, что, говоря о чертовски трудной дороге,он имел в виду не какую-нибудь недавнюю поездку, и вообще не поездку, а всю свою жизнь после школы, все эти годы.

Вскоре мы встретились у него, в том самом старом доме на Джером-стрит в западном Медфорде, где встречались, бывало, после уроков и по выходным. Джордж вернулся домой. И даже выглядел как прежде. Только волосы — такие же густые — стали похожи на хлопок; такая удивительная белизна приходит не от возраста, а от шока, переживаний. Но во всем остальном он был таким же, как в школе. Та же улыбка, то же телосложение — обманчивая хрупкость тренированного спортсмена. Он снова начал бегать кроссы, две мили по трассе Тафта.

— Готовлюсь к состязаниям в январе, — сказал он.

— Ты совсем не изменился.

— Это и хорошо, и плохо. — Он рассмеялся своим характерным хрипловатым смехом, едва приоткрыв губы.

Мы прошли вверх по дороге, нашли местечко под деревьями на каменистом берегу озера Аппэр-Мистик-лейк и сели разговаривать.

После школы, пока я без толку торчал год в Ороно, штат Мэн, Джордж учился на курсах в Бостоне. Годом позже я перевелся в Массачусетский университет в Амхерсте — 100 долларов за семестр, — а Джордж получил стипендию в университете Род-Айленда, спортивную стипендию. В университете было всего семь черных ребят, слишком мало, чтобы организовать коммуну. За ним гонялись ребята из «Тау Эпсилон Пи» [102], и он подумывал к ним присоединиться.

В этой коммуне — в основном там были евреи — работали по найму две черные женщины: готовили и прибирали в доме. Джорджа возмущало, как его однокашники обращались с пожилыми женщинами — этакая небрежная грубость — и как гнусно шутили на их счет, стоило им отвернуться. Но они ведь видели, что Джордж тоже черный; или им наплевать было на его чувства? Джордж познакомился с женщинами. Оказалось, что они сестры; их предков борцы против рабства провезли контрабандой в Провиденс по железной дороге еще до Гражданской войны. Члены той еврейской коммуны не знали — их это не интересовало, — что сестры входили в «Народ ислама» [103]. Они были поразительно чистоплотны; они изучали Коран и соблюдали мусульманскую диету. Когда Джордж переехал к ним квартирантом, оказалось, что они еще и страстные проповедницы. Сестры рассказали ему об Илайдже Мухаммаде [104]; объяснили, что белые не могут предложить спасения черным, что черные должны искать свой собственный путь. Их идеи Джорджа увлекли, но в университете ему стало совсем неуютно.

Однажды на стадионе Джордж бежал мимо тренера. Тот уже успел сравнить его время с результатом другого новичка и крикнул: