Я представил себе Руперта там. Как он затаил дыхание и оглядывается, прислушивается, а лицо его сияет от радости.

— Конечно, можно было бы положить ключ — и все и дверь захлопнуть. Но времени у меня было много, жену встречать только к семи… Ну и что-то меня остановило. Голос его. Послышалось вроде «для души». Мне это показалось просто потрясающим!

Руперт глянул на меня, оценивая реакцию. Он явно наслаждался недоговоренностью: тем, как я жду, что будет дальше.

— Он сидел в библиотеке, ко мне спиной. В нескольких футах от того места, где мы писали передачу. Домишко маленький, но комнат в нем больше, чем кажется. Так это — соседняя; всего-то пара шагов от того места, где мы столь серьезно обсуждали новый роман, его концепцию литературы и всё такое, представляешь? Откровенность. Одиночество. Когда ты один…

Руперт ликовал, его тонкие пальцы дрожали.

— Он сидел там в своем мохнатом пиджаке, но он не был один, представляешь? Он маленькую девочку разглядывал: ту самую, пятно на пленке… А девочка-то была голенькая! Такая бледная, хрупкая, лет восемь-девять, не больше; грудки еще не проклюнулись. И ничегошеньки на ней, кроме беленьких носочков. Глаза громадные, перепуганные… Можешь себе представить! А Артуро шепчет: «Попляши… попляши…»

Вот это и рассказал мне Руперт.

Несколько лет спустя Артуро Триподи умер от сердечной недостаточности. Руперт Муди умер от СПИДа.

Писатели частенько выбрасывают из книг главу-другую. Меня всегда завораживала бесстыдная нагота отца и дочери в скабрезной сцене, которую Эдит Уортон изъяла из романа «Беатрис Палмато» (смотри приложение к биографии Э.У., написанной профессором Льюисом). А описание сонной реки — глава, которую Марк Твен вычеркнул из «Гекльберри Финна»! А пронизанная эротикой неопределенность, которую Дж. Р. Экерли убрал из «Отпуска в Индии»! В сущности, таких примеров тысячи и тысячи. Мне в выброшенных отрывках мерещатся всякого рода откровения, но, возможно, авторы отказываются от них по совершенно иным причинам: какие-то куски оскорбляют общепринятые вкусы, другие кажутся надуманными, третьи — неуместными. А может, они попросту неудачны? Так или иначе, их публикация — дело времени, ибо писатель никогда не выбросит в корзину ни единой сколько-нибудь ценной бумажки. Какой бы странной или скандальной ни была якобы пропавшая глава, она неминуемо явится на свет божий, можете в этом не сомневаться.

Весной и летом 1982 года я путешествовал по побережью Британии. А потом, работая над «Королевством у моря», изредка возвращался в какое-либо приморское местечко, чтобы проверить достоверность факта или освежить впечатления. Несколько летних дней мы с Энтоном провели в Саутуолде, на родине Оруэлла; Уилл катался со мной на велосипеде и сверял названия всех деревушек острова Уайт. С наступлением осени курорты опустели; потом их оголили враз налетевшие шквальные ветры, а к концу ноября они почернели от проливных дождей. Море подступило к берегам, выдававшиеся в воду мысы и отмели сузились, а прибой рокотал все громче. Впрочем, это были лишь сезонные перемены, и пускай запахи и высота небес стали иными, в рукопись, которую я таскал за собой из городка в городок, никаких существенных изменений это не вносило.

За четыре дня до Рождества я оказался в Йоркшире: надо было обследовать отрезок побережья к северу от Уитби, который я пропустил весной. Тогда — следуя логике книги — я поехал из Мидлсборо по боковой ветке железной дороги. Теперь же отправился пешком. Вышел вроде бы достаточно рано, но сумеречные тени сгустились так быстро, что меня вдруг осенило: сегодня же самый короткий день в году.

В вечернем полумраке я поневоле замедлил шаг, а добравшись до Кетлнесса и залива Рансуик, понял, что не вижу не только дороги, но и собственных ног. Было то неопределенное время суток, которое наступает зимой сразу после заката, когда путь можно различить лишь по отблескам бледного неба в лужах на размытой тропе.

А потом меня накрыла кромешная тьма, но я ковылял по кочкам и колдобинам, пока вдали не мелькнул огонек. Так я попал в Черную Яму.

Самой деревни видно не было. Но я чувствовал, что где-то поблизости в темноте скрываются дома: веяло словно бы подгоревшим хлебом, а на самом деле — дымком из протопленных углем печек. В те времена угольный дым непременно висел над английскими деревушками в морозные ночи. Еще несколько сот ярдов я брел во мраке, явственно чуя запах жилья, а потом в лицо мне ударила волна сырого тумана. И когда огонек, на который я шел, снова вынырнул из мглы, полустертый свет его зарябил в этих зыбких волнах.

Типичный английский север. Я ожидал на Рождество снегопада, но морской туман оказался даже причудливей, а до костей пронизывал не хуже снега. Казалось, будто я лежу лицом вниз на мраморной плите, а полоса прибоя подступает все ближе, рокочет и вздымается внизу под скалами, изрыгая угрозы и проклятия. Мне вдруг привиделось, будто не то я оступился, не то край утеса осыпался у меня под ногой — и вот уже я лечу вниз вместе с обломками скал в зияющую черноту Северного моря. Туман осел, уплотнился, заволок весь берег, заглушил все звуки, кроме стонов моря.

Я уже жалел, что отправился в дорогу. Англия — одна из тех благополучных, чересчур развитых стран, где путешественнику вроде меня никогда ничто не угрожает — если только специально не постараться. Однако мне повезло: я победил эту заведомо безопасную, почти ручную, кливлендскую «тропу», а точнее, дорогу, что вьется здесь вдоль самой кромки моря. Мне удалось наконец забрести в глушь, в кромешную тьму, причем с немалым риском для жизни. Кроме того, Рождество создавало еще одну своеобразную сложность: ведь любой праздник — поток, который подхватывает своих, а чужих оставляет на обочине. Возможно, мне даже не удастся выбраться из этих мест, покуда следующий поток не устремится в обратном направлении, покуда не наступят нормальные трудовые будни, но до этого еще не меньше недели, а то и с гаком: до первых рабочих дней января.

А Алисон, помнится, сказала: «Не вернешься до Рождества…»

Она нарочно не закончила фразу, предложив мне самому представить ужасные последствия такого поступка, поскольку — не без оснований — считала, что я подводил ее в жизни слишком часто.

Плавающий в тумане огонек высветил изгородь с перелазом. Я одолел ее и попал на узкую дорожку. Услышал скрип раскачивающейся на ветру вывески и тут же увидел саму харчевню. Называлась она «Скрещенные ключи». Деревенские домики тоже выступили из мрака, вернее, не домики, а слабый намек на жилье: волглые, с потеками стены, скособоченные окна. Грязный, промокший, я думал: не отогреться ли в «Ключах»? В одном окошке торчала картонка с надписью: «Есть койки». Однако я колебался. Если здесь ходит автобус или кто-нибудь подкинет меня в город, я уеду немедленно. Вряд ли в Черной Яме обнаружится что-то более любопытное, чем я уже увидел. Местечко-то крохотное. Надо двигаться дальше, решил я про себя. Но — в камине «Скрещенных ключей» потрескивал огонь.

Людей я сперва не заметил. Только спутанные гирлянды елочных лампочек-светлячков да ленты серпантина. С балок вместе с конской упряжью свисали веночки из остролиста, на стене топорщился еще один большой круглый венок, а над дверью — пучок белой омелы. Поскольку вся эта зелень была еще живой, но на глазах умирала, праздничного настроения не прибавлялось. Потом я увидел людей: двоих мужчин за столом и женщину — на дальнем конце подковообразной стойки бара. Когда я вошел, они даже не шелохнулись. Вот я и отнесся к ним как к мебели. Впрочем, с какой стати им обращать на меня внимание? Их деревню пересекает натоптанный тракт, так что они наверняка перевидали на своем веку немало грязных, промокших путников. А я был именно таков: за две недели скрупулезной проверки фактов, да еще в тяжелых и нелепых походных ботинках, я совсем вымотался и отрастил бороду — мне надоело отражение собственного лица в гостиничных зеркалах.