Длинная лампа над бильярдным столом ярко освещала зеленое сукно, окружающее тонуло в сумраке.

Маспрат мелом написал наши имена на грифельной доске, под которой висело похожее на счеты демонстрационное табло — шарики на проволочках. У Маспрата был красивый почерк, ровный и прямой. Школа его создала, она же его и погубила.

— Знаете, про кого толковали те два старых хрыча?

— Про какую-то женщину?

— Ага. Про вашу приятельницу, леди Макс.

— Да я ее совсем не знаю, — сказал я.

А сам подумал: у меня нет приятелей, кроме тебя. Ведь я все время проводил за письменным столом. У меня была жена и двое детей, в них заключалась вся моя жизнь, ими ограничивалось мое общество в Лондоне. Но мне не хватало духу сказать Маспрату правду — что он мой единственный приятель и что к таким походам дважды в месяц в «Ламберн» для меня и сводится светская жизнь.

— Мы познакомились на той презентации, — сказал я. — Только и всего.

Но я отчетливо представил себе ее облик — белый лоб, черные стянутые на затылке волосы, блестящие глаза, красивый рог и тонкие пальцы.

Маспрат выложил на столе пирамиду из шаров. Мы сделали по удару, причем каждый надеялся, что партнер пирамиду разобьет. Маспрат потянулся через стол, легонько ударил кием, и его шар остановился в дюйме от борта.

Стало быть, право первого удара принадлежало ему. Он взвесил свои шансы при игре от борта и тронул кием свой шар; тот едва задел пирамиду. Маспрат был доволен: и правила соблюдены, и пирамида осталась недвижима.

— Ваш удар, — сказал он.

Такими темпами мы играли бы еще неделю.

Существует нарочито замедленный, основанный на тонком расчете вариант игры в английский снукер. Я его терпеть не могу, хотя считается, что бильярдисты высокого класса признают только его. А есть более быстрый вариант, похожий на американский пул, — к нему я больше привык; там бьют смелее, маневры более предсказуемы, там играют на открытом поле, а не отколупывают шары от груды других.

Прицелившись, я сильно ударил по пирамиде, и шары разлетелись в разные стороны.

— Как опрометчиво, — проронил Маспрат. Шары все еще катались по столу, ни один не попал в лузу. — И как удобно.

И он принялся класть их в лузы. Наконец его шар чуть коснулся другого, так что у меня не оставалось никакого выбора, но, прицеливаясь, я случайно задел свой шар кончиком кия.

— Шар двинулся. Вы его коснулись. Удар сделан.

— Да я ненароком задел его, Иэн.

— Удар сделан, — непреклонно, суровым и чопорным тоном, которому он научился в школе, произнес Маспрат и принялся мелить свой кий. — Никаких исключений. Если мы начнем делать исключения, чем это для нас обернется?

Он нудил, как способен нудить только пьяный, спорил по каждой малости. А до меня только тут дошло, что ему страшно хочется выиграть, и мне сразу все опостылело, особенно та нервозность, с которой он отчаянно рвался к победе. Я пожалел, что не остался дома, среди моих немногочисленных домочадцев.

— Ну, пошел-ка в ту лузу, — сказал Маспрат, обращаясь к коричневому шару. — Я положил розовый, но он должен вернуться на стол.

Дело в том, что, покуда один игрок бьет, противник обязан его обслуживать, заменяя те шары, которые случайно оказались в лузах. Такое лакейство — еще одна из ролей, предназначенных в школе дня новичков или тех мальчиков, что моложе или бестолковее других.

По силам мы с Маспратом были почти равны, однако он, как правило, выигрывал, отчасти потому, что я всегда уступал, когда начинались споры, а еще потому, что играл он более методично — без агрессивности, зато упорно. Никто, кроме англичан, не обладает такой настойчивостью; когда они чего-то сильно захотят, их никакою силой не собьешь с дороги. И если уж они устремились к цели, то идут напролом, открыто, без колебаний, пренебрегая мнением и интересами окружающих. О поражении Маспрат даже не помышлял, но победа не сильно радовала его, он лишь становился болтливее.

— И по-видимому, — сказал он, продолжая прерванный разговор, — она ваша поклонница. Леди Макс. Она говорила об этом Хивиджу. А он сказал мне.

Вот так новость: она знакома с Хивиджем, отвратительным приставучим бабником. Все сочувствовали его жене, называя ее не иначе как «бедняжка Джилиан». Вдобавок Хивидж был очень скуп; по-моему, эта черта всегда присуща развратникам. А я терпеть его не мог еще и за то, что он обращался ко мне по-французски и третировал, как литературного поденщика.

— Что вы о ней думаете?

— Я уже говорил. Персик не первой свежести, — ответил Маспрат. И больше комментировать не стал.

— Мне она показалась остроумной.

— Вот уж чего в ней нет, того нет, — отрезал он.

— Стало быть, она вам не нравится?

— Что значит «не нравится»? Мне она совершенно безразлична. — Маспрат продолжал класть шары в лузы. — Впрочем, она неизменно добивается своего.

— А что в этом плохого?

— Так ведь она хочет всего на свете.

Он никак не мог забить зеленый шар. Прицелившись, мягко направил в него свой, и тот застыл между розовым и синим шарами.

— Все, заперт, — удовлетворенно пробормотал Маспрат.

— Ого, вот это да! — воскликнул невидимый в полумраке старик, и я вскоре сдался.

Маспрат потом сделался на редкость оживлен и благодаря дружелюбному топу казался необычно доверчивым и открытым. Он захотел еще выпить, затем посидеть у камина, потом его потянуло на разговор.

Он держался как благодушный дядюшка.

— Хотите, я дам вам рекомендацию для вступления в клуб? По правилам положено просто вписать ваше имя в книгу, а другие члены нацарапают рядом свои соображения.

Я не мог придумать, как бы мне отказаться, не обижая его, и ответил уклончиво, зная, что, протрезвев, он не станет возвращаться к этой теме.

— Что-то вы мрачнее тучи, — заметил он. — Не волнуйтесь. Я дам вам отыграться.

Он и представить себе не мог, как мне было грустно. Гораздо хуже, чем он думал, и это меня сильно угнетало. Он ведь был моим единственным другом. Больше мне не с кем и некуда было пойти.

— Разве она не знает, что ты женат? — спросила меня Алисон в тот вечер, когда леди Макс устраивала прием.

— Я ей наверняка об этом говорил, — поспешил оправдаться я. Но говорил ли на самом деле? — Я и видел-то ее только раз.

— Не понимаю, почему она меня не пригласила.

Огонь в камине уже погас, от груды углей шел жар, но света они почти не давали. Было около восьми часов. Я посидел с Алисон, пока она ужинала — холодной курицей с салатом; потом она, как обычно, уютно устроилась в любимом широком кресле и стала пить чай, аккуратно прихлебывая из чашки. Теперь с часок почитает или посмотрит телевизор, думал я, потом ее сморит сон и она нырнет в постель.

Размышляя об этом, я уже стал жалеть, что принял приглашение на этот поздний обед у леди Макс. Я устал после целого дня работы над книгой, мне необходимо было отдохнуть, прильнув к спящей жене. В те времена я спал так по девять часов, а утром, стоило мне вспомнить про роман, сразу видел, как над расчищенными среди джунглей полянами пробивается сквозь кроны деревьев солнечный свет.

— А ты бы пошла со мной, если бы тебя пригласили? — спросил я.

— Чтобы сидеть в каком-то душном доме в престижном районе и слушать бубнеж занудливых стариков о поэзии? — с вызовом откликнулась Алисон. — Нет уж, большое спасибо. Лучше я посмотрю «Даллас».

Перед уходом я заглянул в спальню сыновей. В комнате было прохладно, однако дети словно сами излучали тепло, оно веяло в воздухе над их кроватками, исходя, чудилось мне, от их чистых сердец. После мытья от мальчиков все еще пахло мылом. Я поцеловал каждого в теплую щеку и прошептал «спокойной ночи». Почему это в темноте невольно начинаешь шептать?

Усталость сморила их, словно бы окунула в теплую воду; дыхание становилось все менее глубоким, из бодрствования они незаметно соскальзывали в крепкий сон.

— Пап, а почему ты такой разодетый? — спросил Энтон.