— Я иду к одной даме. К леди Макс.

— К прекрасной даме на белом коне, — тихонько добавил Уилл. — Она богатая?

— Возможно. Я не знаю. Здесь деньги значения не имеют. Самое главное — классовая принадлежность, — сказал я и с досадой понял, что повторяю слова Маспрата. — Знаете, средний класс, высший класс.

— А мы какой класс?

— Никакой. Нам это все равно.

Подразумевая, что я всего лишь наблюдатель. Но сам не очень-то в это верил. Мне хотелось большего.

Мальчики поцеловали меня; их нежность вселяла душевный покой: значит, у нас с Алисон все хорошо.

Выходя из комнаты, я услышал, как Энтон прошептал Уиллу, лежавшему у противоположной стены:

— Думаю, мы — средний класс.

Для того чтобы зимой пуститься в путь на ночь глядя, требовалось усилие воли, как при переходе границы, ведь я вновь выходил в Лондон после целого дня, проведенного в цитадели моего высокого дома.

Ночью город выглядел тихим и ласковым, на лице его лежали тени — то был сонный город, которому пришло время укладываться спать. В нашем южном районе лондонский силуэт образовывали старинные дефлекторы на дымовых трубах, шиферные крыши и шпили церквей. В такие зимние ночи у меня возникало обманчивое чувство, что я тоже часть этого города, пришелец, поглощенный и преображенный его тенями. Я любил оранжевое мглистое зарево на ночном лондонском небе; возле Челси-Рич ложившиеся на воду блики света своей размытой призрачностью очень напоминали один из «Ночных пейзажей» Уистлера [36]. Я точно знал, где именно нахожусь; в этом еще одна особенность лондонцев: мы отлично ориентируемся в темноте.

Все это я наблюдал с переднего сиденья на втором этаже автобуса, и мне казалось, что я веду очень старый, летящий над самой землей самолет.

Дом леди Макс находился в нескольких минутах ходьбы от автобусной остановки и стоял на отшибе в незастроенном углу площади; у него был типично викторианский, недавно покрашенный в кремовый цвет фасад, который словно фосфоресцировал в свете уличного фонаря. Высокие эркеры, светлые колонны, внушающая трепет лестница.

Открыла мне миниатюрная женщина, хорошенькая и по-обезьяньи проворная; нараспев поздоровавшись, она приняла мое пальто. Тоже явно филиппинка.

Столь внушительный снаружи, внутри особняк выглядел огромным саркофагом. Из-за мраморного пола в холле, из-за пыли, полуживых цветов, сухих растений и мрачных картин в вычурных рамах, а более всего — из-за холода и запаха отсыревших ковров в доме веяло безжизненным унынием, как будто там давно никто не ел и не спал. Я сразу подумал про свой теплый, уютный дом на другом берегу реки, и тут же услыхал собственное имя: в соседнем зале объявляли о моем приходе.

— Здравствуйте, Пол! — громко приветствовала меня леди Макс. Как подобает королеве, она не поднялась с кресла.

Держалась она, однако, так, будто мы давно и коротко знакомы. Я приободрился, а она быстро представила меня гостям, небольшими группами стоявшим по всей комнате. Грэм Хивидж приветливо улыбнулся, не подавая вида, что накануне так решительно пресек мое поползновение написать главную критическую статью номера. Среди присутствовавших был пожилой романист по имени Дантон Марвуд, супружеская пара из Южной Африки — их фамилия у меня вызвала ассоциацию с борьбой против апартеида. Еще была женщина по имени Пиппа, она часто моргала, пока я с нею говорил. И наконец, американский поэт Уолтер Ван Беллами.

— Жена не смогла прийти, — объяснил мне Беллами, ероша указательным пальцем копну седых волос.

Он был очень высок и совершенно безумен. Увлек меня к камину, чуть ли не в огонь, навалился грудью и, пристально глядя в глаза и улыбаясь своей странной улыбкой, сказал:

— Вы ведь тоже из Бостона.

Камин горел вовсю, но тепла давал меньше, чем наш в Клапаме. У этого пламя задыхалось в нечищеном дымоходе.

— Вообще-то я из Медфорда.

Но Беллами, как то часто бывает с безумцами, был рассеян и пропустил мои слова мимо ушей; у него был мутный взгляд человека, одурманенного лекарствами.

— Мы, бостонцы, должны держаться вместе.

Я почувствовал себя польщенным, но тут он стиснул мне руку возле локтя — слишком крепко, до боли, в этом жесте было больше отчаяния, чем дружелюбия. Затем, потеряв ко мне всякий интерес, нетвердым шагом подошел к книжному стеллажу и вытянул томик собственных стихов.

— Макс только что рассказывала про вас, так что вы явились как нельзя более вовремя.

Это произнес Марвуд, романист. Его имя было мне знакомо по шкафу с новинками художественной литературы в «Нью стейтсмен»; у Гастона тоже всегда стояли пачки его книг. Он был женат на богатой, никому не известной даме и, по словам злоязычного Маспрата, славился завистливостью, самонадеянностью и занудством.

— Вы сейчас работаете над романом? — поинтересовался я.

— Вот это да, не ожидал! Обычно-то мне приходится втолковывать окружающим, что я романист. «Вы наверняка и слыхом обо мне не слыхали, — говорю я. — Ведь я занимаюсь так называемой высокохудожественной прозой».

— Марвуд — это Генри Джеймс для бедных, — заметил Хивидж. — Он на дешевку не разменивается.

— Боже избави, — отозвался Марвуд. — Нет, роман я уже закончил. Теперь уезжаю. На Корсику — знаете, где это? Пленительное место. Повторяю путь Эдварда Лира [37]. Все всерьез, никаких нелепиц. Нечто вроде «путешествия по стопам предшественника».

— То еще путешествие! — фыркнул Хивидж. — Только успевай увертываться от отдыхающих и туристов.

— Грэм обожает всех поддразнивать, — сказал Марвуд. — Слушайте, а ваш новый роман, видимо, удался.

— Мой новый роман?! — удивился я. — Это вовсе не роман, а описание моих путешествий.

— Нет, нет. Книга, над которой вы работаете сейчас. Судя по отзывам, просто блестящая.

Леди Макс улыбалась мне; она все слышала, все видела; мир был наг и беззащитен перед нею, в нем не было ничего загадочного, скрытого. И тут только, видя ее царственную улыбку, я вспомнил, что сам же ей и рассказал о романе.

— Смотрите не отказывайтесь от вашего названия, — посоветовал Марвуд. — Не позволяйте Макс сбить вас с панталыку. Она бывает дьявольски настырной.

Значит, она им уже все выложила.

Служанка-филиппинка обнесла гостей напитками; теперь и у меня в руке был бокал.

Подошел Хивидж. Я уже приготовился услышать обращенную ко мне французскую речь — и как прикажете отвечать? Но он очень дружелюбно произнес:

— Рецензия — блеск! — Очевидно, он имел в виду мой обзор книг, вышедший неделю назад, в котором я в пух и прах разнес четыре романа. — Вы что-нибудь новенькое прихватили тогда?

— Как я понял, мы договорились подождать, пока не появятся книги более стоящие.

Он невозмутимо выслушал меня и, ничего на этот счет не сказав, спросил:

— Любите Генри Джеймса? Выходит новое издание его писем. Первый том только что поступил в продажу. Говорят, очень неплох, многое никогда не публиковалось. Может получиться занятно: ведь вы с Джеймсом оба бывшие американцы.

Это был совсем иной Грэм Хивидж, и он вроде бы предлагал мне написать основной литературный обзор номера. Развернутые рецензии на такие книги обычно писал В. С. Притчетт [38]. Тон Хивиджа озадачил меня; сегодня, у леди Макс, а не в своем кабинете, он выглядел потрепанным и безвольным. Этот человек, которому ничего не стоило с улыбкой оскорбить другого, который требовал сексуальных утех от своих подчиненных — а те, выпускники Оксфорда, с готовностью опускались перед ним на четвереньки в убеждении, что это поможет им сделать в Лондоне литературную карьеру, — сейчас этот мерзкий властолюбец делал глупые и неловкие попытки завязать со мной дружбу.

— Вот об этом и сможете порассуждать, — добавил он, — о жизни на чужбине.

Да, он предлагал мне написать большую критическую статью о Генри Джеймсе.