Она склонилась над подсвеченной витриной с гравюрами Блейка, ее лицо сияло над Богом-Отцом, который, в окружении ликующих ангелов и пышных облаков, держит в руке золотой циркуль.
— Навряд ли ей удалось бы ему отсосать, играя с его пенисом как с мини-сарделькой.
Она опять важно растягивала слова, тем самым несколько облагораживая непристойную фразу. Стоявший неподалеку едва различимый в сумраке человек смущенно и неодобрительно крякнул.
Хотя в затененном зале я не мог разглядеть лица леди Макс, мне почудилось, что она улыбается.
— В ваших романах сексуальной изобретательности куда больше, чем у Лоуренса.
Это был шаг вперед после слов «Вы пишете гораздо лучше Хью Уолпола».
— Я всегда считала, что описание половых сношений — большое испытание для литературного таланта.
— Да, секс на книжной странице — дело нелегкое. Приходится выбирать между медицинской абракадаброй, заборной лексикой и добропорядочной фразеологией. Я использую все три источника.
Но леди Макс меня не слушала.
— Как, например, вы обошлись с педерастией… — промолвила она.
У меня пересохло во рту.
— У вас редкая способность проникать в сокровенные глубины.
Опять очко в ее пользу. И нечего добавить.
— Уильям Блейк венчался в церкви здесь неподалеку, — сказала она. — Хотите взглянуть?
И решительно двинулась из зала; вскоре мы вышли на влажный воздух и зашагали по набережной вдоль белесой бездонной реки, казавшейся в тот день необычно бурной.
— Когда-то здесь была тюрьма, — сказала леди Макс, спустившись к самой воде. — Миллбанк. Ее описал Джеймс в «Княгине Казамассиме».
Я только что закончил рецензию на книгу Генри Джеймса, но об этом и не подозревал.
— Кажется, будто река течет вверх. Видите? — сказала она.
И правда — надорванная диванная подушка, сломанная ветка и куски пенопласта плыли по направлению к мосту Воксхолл.
— Сейчас вода и впрямь идет против течения, — объяснила она. — И так до самого Ричмонда — из-за прилива, понимаете? Лондонцы то и дело посматривают на Темзу, но никогда не замечают ее истинного характера, не видят, что течение в ней меняется на противоположное по четыре раза в день.
При этих словах она подняла затянутую в перчатку руку.
— В этих туфлях больше шагу ступить не могу.
На ней были те самые туфли, которые Маспрат назвал «ну-ка, трахни меня».
Она решительно остановила такси, и я остро ощутил свою никчемность. И потом, после интимного уединения во время недолгой поездки — шофер за перегородкой, ее рука лежит на моем бедре, — с неожиданной суровостью, будто наказывая меня за что-то, леди Макс вышла и зашагала прочь, предоставив мне расплачиваться с таксистом. В смятении я дал ему до смешного много на чай, а он лишь пренебрежительно фыркнул, давая понять, что для него это дело обычное.
Церковь Святой Марии на Баттерси расположена прямо на южном берегу Темзы, рядом с мельницей и пивной «Старый лебедь», а напротив, на том берегу — приспособленные под жилье баржи и кирпичные фасады Челси. Место выбрано великолепно, церковь вся окружена светом и водой; совсем рядом стояла на причале парусная барка. Выше по течению, над черным железнодорожным мостом, сквозь серые тучи пробивалось солнце.
— Эту церковь мне показал Кен Тайнан [51], — сказала леди Макс. — Георгианский стиль. До чего ж хороша!
— Тайнан, который театральный критик? — спросил я, отодвигая засов и распахивая перед нею дверь.
— И фетишист, — добавила она, входя в церковь. По надгробным плитам мы прошли под низкими, обшитыми деревом хорами в боковой придел; от падавшего сквозь витражи света вокруг лежали разноцветные блики. Взяв со столика брошюрку, я прочел, что в церкви действительно венчался Блейк, что сюда заходил Тернер [52], и многое другое.
— Тут, как я вижу, похоронен Бенедикт Арнольд [53].
— Да, Арнольд, смельчак и герой.
— Нет, Арнольд, гнусный изменник.
— Зачем говорить то, чего от вас заведомо ждут?
Я подошел поближе к алтарю и кафедре; как тут все аккуратно, размышлял я, и даже при известной скудости убранства нет впечатления сурового аскетизма: линии чистые, в их строгости чувствуется одухотворенность и сила. Тем временем леди Макс, не глядя на меня, заговорила вновь:
— Остальное время Тайнан разгуливал в женском платье. У него в спальне был зеркальный потолок. Как-то он спросил меня: «А вы пробовали мягкий бич?» Полагаю, он имел в виду легкую порку. У него лежали изрядно замусоленные номера «Раббер ньюс» [54]. Вот это, знаете ли, настоящий представитель своей эпохи.
Она шла между полированными, украшенными резьбой скамьями к ограде алтарной части.
— А Тайнан что, умер?
— Нет-нет. Он тяжело болен, но это его не останавливает, — ответила леди Макс. — Нынче он балуется уролагнией с одиннадцатилетними девочками. Как же это называется? «Золотой ливень» или что-то вроде того? Обожаю такие изысканные завершения. Вам не по себе?
Я покачал головой. Что тут можно было сказать?
— Я рассказываю вам то, что вам знать необходимо.
— О сексе?
— О Лондоне, — ответила она. — Знание Лондона и любовь к нему присутствуют во всех великих английских романах. Смешной вы человек Сами не знаете, какой вы славный и каким можете стать великим. А теперь мне пора идти.
Мы вышли из церкви и пошли по Викаридж-кресент в поисках такси.
— Вот здесь жил Уилсон, — сообщила леди Макс возле двухэтажного дома серого кирпича. — Сильно недооцененный художник и великий натуралист. Он участвовал в экспедиции Скотта и умер на Южном полюсе.
Уже садясь в такси, она сказала:
— Завтра у меня встреча с моим финансовым управляющим, так что придется перенести нашу встречу на четверг — я вам позвоню.
Она даже не коснулась меня, но англичане вообще редко касаются друг друга, и от этого я, стоя в облаке вонючего выхлопа от ее такси, взволновался еще больше.
Когда наступил четверг, мы договорились встретиться днем в Мортлейке. После ее звонка я все утро успешно работал над романом и, порядком возбужденный, с нетерпением ждал нашего свидания.
В Мортлейке мы совершили экскурсию в очередную церковь, теперь католическую, а на обнесенном высокой стеной кладбище осмотрели могилу сэра Ричарда Бёртона [55]— мраморное надгробие в виде аравийского шатра.
— Эта могила еще не упоминалась ни в едином лондонском романе, — заметила леди Макс. — Дарю ее вам.
Я прочел надпись на плите и начал рассказывать своей спутнице о том, как Бёртон исследовал глухие уголки штата Юта, но она перебила меня:
— Все потому, что у тамошних мормонов разрешена полигамия. Бёртон был помешан на сексе, но это помешательство сочеталось с большой эрудицией и любовью к языкам. Поэтому он перевел «Камасутру» и безумно увлекался фетишами.
Там, на мирном погосте при церкви Святой Марии Магдалины, она рассказала о некоторых эпизодах из своего детства и юности, в которых участвовали мужчины — всегда гораздо старше ее — и в той или иной форме присутствовала порка, «причем отнюдь не мягкий бич, смею вас уверить». Мужчины укладывались животом на стул, а она изо всех сил стегала их по ягодицам собачьей плеткой.
Завершив рассказ, она хихикнула и, отводя в сторону ветку, сказала:
— Этот заскок у них со школы. Англичане не в силах избыть свое школьное прошлое.
— А англичанки каковы?
— Среди нас встречаются всякие, но лучше всех умеют всыпать по первое число матроны вроде нашего премьер-министра — у этих командирш рука не дрогнет, и грудь у них большая, гостеприимная.
Подбоченившись, она всем телом повернулась ко мне, но я держался на почтительном расстоянии.
