Каждый дурак сумел бы разбавить амброзию чем-то убийственным для человека, добавив туда лепестков злобы или несколько капель молока вдовицы, но смешать снадобье с чем-нибудь несмертельным намного сложнее. И естественно, ничего этого не произошло бы, ограничься Беконфилд первой партией амброзии, которую я ему продал, и не потребуй он больше для вечеринки. Но я принес, и он взял, и случилось то, что случилось. Что бы там ни думал Клинок, я пришел не для переговоров и не для новой встречи наедине. Герцог мало подходил на роль партнера для тренировки, да и к чему тащиться в такую даль только затем, чтобы сказать человеку, что ты ненавидишь его.

Я пришел увидеть своими глазами, что время, которое я потратил, бросая по три крупинки материнского проклятия в каждый пузырек амброзии из второй партии, проданной герцогу в день нашей встречи в садах, не прошло даром. В конце концов, я обещал Доктору отвлечь внимание гостей.

Пришло самое время уносить ноги, пока герцог не заподозрил связь между мной и поветрием, косившим его гостей. По крайней мере, я мог спокойно отправляться на покой, утешаясь тем, что приложил руку к тому, чтобы празднование Среднезимья, вероятно последнее в жизни Клинка, запомнилось надолго.

Я вышел через парадную дверь и отправился в обратный путь к дому. И если Кендрик не найдет способа проникнуть в кабинет Беконфилда в то время, как все сборище вечеринки страдает безжалостной рвотой, значит, его репутация чертовски далека от того, чтобы называться заслуженной. Я вынул из кармана косячок с травкой, зажал сигарету губами и, несмотря на снег, прикурил. В целом вечер выдался замечательный, все прошло как по маслу.

И однако домой я шел в тревожном молчании и не знал, почему не могу избавиться от гнетущего ощущения, что мое расследование движется в ложном направлении.

Утром следующего дня я плотно укутался и отправился на встречу с Доктором. Несмотря на снежную бурю, ноги несли меня вперед с такой легкостью, какой я не замечал уже многие дни. Если только вор не завалил все дело, я мог бы теперь снять с себя приговор Старца, имея в запасе еще целый день, и этого мне было достаточно, чтобы на несколько минут позабыть про снег.

Войдя в трактир «Подвиг Дэва», я занял последнюю кабинку и заказал чашку кофе. Доктор явился через несколько минут, стряхивая лед со своего толстого зимнего пальто. Он занял место напротив меня и передал мне под столом пачку бумаг.

— Из тайника в ложном днище стола, а дротик в ловушке был покрыт ядом болотного угря.

— Надеюсь, задача оказалась достаточно трудной, чтобы доставить вам удовольствие, — ответил я.

Доктор молчал, и я принялся просматривать бумаги, которые он передал мне. Майри, быть может, и вероломная шлюха, но ее источники были надежны. В первой половине пачки оказались учетные книги Клинка, и мне даже не требовался счетовод, чтобы понять, что лорд Беконфилд был в долгах, как в шелках.

Эти книги, однако, не представляли особого интереса. Вместе с ними в пачке имелась переписка Беконфилда с рядом личностей, которые были известны мне как агенты по шпионажу, состоящие на службе при разных иностранных посольствах. Перед тем как приняться за убийство детей, Веселый Клинок, похоже, пытался совершить государственную измену. Мирадин, Нестрия, даже проклятый Дрен. На континенте не было государства, которому подлый Беконфилд не попытался продать свою душу. Впрочем, его старания не увенчались особым успехом. Как и всякий любитель в области шпионажа, герцог принимал слухи за достоверные сведения. По сути, в письмах содержался не более чем вежливый отказ различных чиновников нижнего ранга воспользоваться услугами Беконфилда. Его некомпетентность, разумеется, не послужила бы ему оправданием перед судом, а попытка герцога, к тому же наделенного титулом пэра, установить связь с иностранным эмиссаром грозила ему обвинением.

Бумаги, конечно, представляли определенную важность, только они не были связаны напрямую с убийствами, и я понимал, что для Старца этого будет мало, особенно когда он имел на меня зуб. Сердце в моей груди билось в ускоренном темпе, и я прикладывал все усилия, чтобы успокоить его.

— Это все, что там было? — спросил я.

С того момента, как Кендрик уселся передо мной, я чувствовал в нем некое раздражение, так разительно отличавшее его настроение от того дружелюбия, которое Доктор проявлял при нашей первой встрече. Теперь оно достигло своего апогея, простой вопрос вызвал к жизни кривую мину, что так не шла его улыбчивому лицу.

— Нет, это не все. Это еще далеко не все.

Под столом Доктор передал мне пакет, обернутый в хозяйственную бумагу.

Я развязал шнурок, и предмет из свертка выкатился мне на ладони.

Если бы я увидел его на полке или под стеклом, предмет не показался бы мне чем-то особенным — обычная раскрытая бритва, какую можно купить в любой угловой лавке города, заточенный кусок стали, вкладывающийся в медную рукоятку. Но, держа ее в руках, я мог бы безошибочно сказать, для чего была предназначена эта вещь. Едва я прикоснулся к металлу, как едкая горечь подкатила мне к горлу и все внутри меня словно перевернулось. Жуткие вещи делались этим орудием, содеянная им мерзость запятнала самую его сущность. Его связь с пустотой пробивалась в нашу реальность, опережая воспоминания о совершенных им богохульствах. Мне не нужно было быть скрайером, чтобы увидеть это, и не требовалось обладать особо обостренным чутьем. Я ощущал это своим нутром, чувствовал душой. Снова завернув бритву в бумагу, я бросил ее в свою сумку.

Доктор испытал те же самые чувства и, судя по его виду, был от этого не в восторге.

— Вы ничего не сказали об этом.

— Я и сам ничего не знал.

Доктор поднялся из-за стола.

— Деньги пришлете моему агенту и больше не беспокойте меня. Я не люблю работать в кромешной тьме.

— Самый дерьмовый способ провести время, — согласился я.

Доктор ушел, а я посидел еще немного. Кендрик не был моим идеалом, и я ни за что не нанял бы его в другой раз, даже если бы он согласился на мое предложение, однако я не мог не заметить, что в последнее время убедил многих людей прекратить общаться со мной.

Но теперь я получил то, что мне было нужно. Старец просто не смог бы проигнорировать жертвенный инструмент, с помощью которого Беконфилд разделался с тремя детьми.

Через двадцать минут я вернулся в «Пьяного графа». Отлучка заняла у меня не более часа. Я громко поприветствовал всех, выражая радость успеха и рассчитывая услышать с галерки ответные возгласы одобрения. Я знал, что Аделина ушла за покупками, но ожидал, что Воробей и мой партнер окажутся рядом, чтобы разделить мой успех.

Однако мальчика нигде не было видно, что до Адольфуса, то мой друг сидел у огня, с понурым видом и полоской бумаги в руке. Он молча передал мне записку, и я догадался о ее содержании, даже не раскрывая ее.

Смяв в кулаке бумагу, я проклял себя за глупость.

Сидя в углу, мы с Адольфусом обдумывали наши действия, когда Аделина вернулась, дородная и румяная, в предвкушении праздничного ужина, приготовлением которого собиралась заняться. Если бы дело касалось только меня, то мне, наверное, удалось бы ее обмануть, но невозможно делить одно ложе с мужчиной в течение десяти лет, не научившись при этом хотя бы немного распознавать его настроение. К тому же Адольфус не большой мастер на хитрость.

— Что случилось?

Мы с Адольфусом обменялись тем взглядом, который предваряет сообщение плохих новостей, но никто из нас ничего не сказал.

Аделина посмотрела на меня с таким выражением, которому позавидовал бы и самый строгий судья.

— Где Воробей?

Подо мной словно разверзлась твердь, и я будто провалился сквозь землю. Я попытался солгать.

— Я отправил его в Гнездо с поручением.