В первые дни Великой войны, в битвах при Апре и Ивесе, я научился прогонять дремоту морганием глаз. Привычка была насущной необходимостью, ибо любители крепко поспать имели все шансы ощутить на себе гостеприимство дренского диверсанта с траншейным ножом. Пожалуй, эту подробность моего прошлого я опущу, принимая во внимание все прочие обстоятельства. Положение вещей редко требует восприятия всеми органами чувств, и в целом мир кажется гораздо лучше, если видишь его только в приглушенных тонах.

Взять хотя бы комнату, где я проживал, — конура, видеть которую лучше всего в полудреме или хмельном исступлении. Лучи позднего осеннего солнца просачивались сквозь пыльное окно, выставляя и без того убогую обстановку в еще более неприглядном свете. Даже по моим достаточно скромным меркам комната была мусорной свалкой. Из мебели — только старый посудный шкаф, побитый по углам стол, пара стульев да простая кровать. Стены и пол покрывал слой въевшейся грязи. Мочился я в судно, а мусор выбрасывал прямо на улицу.

Жизнь Низкого города била ключом. Старые торговки рыбой оглашали улицы визгливыми криками, пытаясь сбыть дневной улов грузчикам, несущим поклажу на север, в сторону Старого города. На рынке, в нескольких кварталах к востоку, купцы отпускали посредникам неполновесный товар за порченые медяки, а чуть дальше, на Светлой улице, беспризорники подкарауливали неосторожных толстосумов и аристократов, нечаянно забредших в эту часть города. На углах улиц и в переулках мальчишки-зазывалы вторили старым рыботорговкам, хотя кричали тише и назначали более высокую цену. Измученные шлюхи, что вышли в раннюю смену, тащились по мостовым, подзывая прохожих вялыми взмахами рук в надежде заработать на дневную выпивку. Опасные люди в основном еще спали, держа вложенные в ножны клинки у постели. Но по-настоящему опасные люди уже давно поднялись, взявшись с новыми силами за перья и учетные книги.

Схватив с пола карманное зеркальце, я повернул его к себе в вытянутой руке. Даже при наилучших обстоятельствах, надушенный и с маникюром, я похож на урода. Одутловатый нос висел под огромными глазами, рот — словно косая рана, оставленная ножом. Дополнением моему природному очарованию служило скопление шрамов, которые посрамили бы мазохиста. Рубец нездорового цвета бежал вверх по щеке в том месте, где меня зацепил осколок артиллерийского снаряда, едва не сразив насмерть. Рваная мочка левого уха напоминала об уличной драке, в которой я занял второе место.

Пузырек амброзии на ветхом деревянном столе с искушением пожелал мне доброго утра. Я выдернул пробку и втянул аромат. Приторно-сладкие испарения заполнили ноздри, принеся с собой знакомое жужжание в ушах. Я взболтал бутылочку — наполовину пустая, ее содержимое быстро заканчивалось. Надев рубашку и башмаки, я достал из-под кровати свою заплечную сумку и спустился по лестнице навстречу позднему утру.

В «Пьяном графе» было тихо в эти часы, и посреди пустого зала за барной стойкой заметно выделялась громадная фигура Верзилы Адольфуса, моего партнера, с которым мы вместе владели трактиром, и трактирщика по совместительству. Несмотря на высокий рост — а он был на голову выше моих шести футов, — бочкообразное тело Адольфуса было до того обширным, что на первый взгляд производило впечатление исключительной тучности, однако при более близком рассмотрении полнота моего компаньона оказывалась гармонией жира и мускул. Адольфус был уродлив еще до того, как дренская стрела лишила его левого глаза, так что и черная повязка, закрывшая пустую глазницу, и грубый шрам на рябой щеке ничуть не улучшили положения. Через свое уродство и медленный пристальный взгляд Верзила мог показаться бездумным убийцей и полным болваном, и, хотя он не был ни тем ни другим, внушаемое им впечатление заставляло посетителей заведения вести себя благоразумно в его присутствии.

Когда я вошел в зал, Адольфус намывал барную стойку, жалуясь на несправедливости времени одному из самых рассудительных завсегдатаев нашего заведения. Обычное занятие, когда мало работы. Я протиснулся между стойкой и рядом стульев и уселся на самое чистое место.

Адольфус был слишком увлечен решением стоящих перед народом проблем, чтобы позволить банальной вежливости прервать его монолог, и в качестве приветствия он лишь удостоил меня небрежным кивком.

— И ты, конечно, согласишься со мной, что его светлость потерпел полный провал на посту верховного канцлера. Уж лучше бы снова отправлял на виселицу смутьянов, как Исполнитель Королевского правосудия, по крайней мере, эта задача ему по зубам.

— Если честно, не пойму, о чем ты толкуешь, Адольфус, — ответил я. — Всякому известно, что наши правители столь же мудры, как и честны. И кстати, не слишком ли я припозднился для тарелки яичницы?

Адольфус повернул голову к кухне и проревел:

— Женщина! Яичницу! — С этими словами он снова повернулся к своему полутрезвому собеседнику поневоле. — Пять лет я отдал Короне, пять лет и свой глаз. — Адольфус любил упомянуть в обычной беседе о полученном ранении, очевидно исходя из того убеждения, что оно было недостаточно заметно для окружающих. — Пять лет по горло в дерьме и грязи, пять лет банкиры и аристократы богатели на пролитой мною крови. Ползолотого в месяц не так уж много за пять лет войны, но я его заслужил, и будь я проклят, если позволю им забыть об этом. — Трактирщик швырнул тряпку на стойку и указал на меня своим похожим на сардельку пальцем в ожидании одобрения. — Кстати, и ты заслужил его, дружище. Что-то ты слишком спокоен для человека, забытого королевой и страной.

Что я мог бы ответить на это? Верховный канцлер все равно будет поступать по-своему, и никакие громкие речи одноглазого ветерана-копейщика не переубедят его. Я уклончиво проворчал. Аделина, в противоположность своему мужу-гиганту тихая и невысокая, вышла из кухни и с застенчивой улыбкой поднесла мне блюдо с яичницей. Приняв тарелку, я улыбнулся в ответ. Адольфус продолжал разглагольствовать, но я не обращал на него внимания и принялся за еду. Десять с половиной лет мы оставались друзьями, потому что я прощал ему его словоохотливость, а он извинял мне мою неразговорчивость.

Силы возвращались ко мне. Нервы постепенно крепли, зрение становилось острее. Я закинул в рот кусок обжаренного черного хлеба и обдумал свои планы на предстоящий день. Надо было навестить своего человека в таможне — тот еще две недели назад обещал сделать чистые документы, но до сих пор не сдержал слова. Затем, как обычно, нужно обойти перекупщиков, что брали у меня товар, теневых барменов и временных торговцев, зазывал и толкачей. А вечером предстояло еще заглянуть на вечеринку на Корских высотах — я обещал Йансею Рифмачу, что зайду перед его выступлением.

Тем временем пьянчужка у стойки воспользовался шансом прервать поток невразумительного светского злословия:

— Не слышно ли каких новостей о малышке?

Мы с Верзилой обменялись удрученными взглядами.

— От гвардейцев нет никакого толку, — ответил Адольфус и вновь принялся драить прилавок.

Три дня назад дочь портового грузчика исчезла, в последний раз ее видели в переулке по соседству с домом. С тех пор Маленькая Тара сделалась чем-то вроде знаменитости среди жителей Низкого города. Гильдия рыбаков объявила награду тому, кто найдет девочку, в церкви Прачеты решили служить молебны за ее благополучие, и даже гвардейцы позабыли на время привычную апатию и принялись обходить дома и обыскивать колодцы. Однако девочку не нашли, а затеряться на семьдесят два часа в самом густонаселенном квартале Империи — чересчур долгий срок для малолетнего ребенка. Шакра даст, с девочкой все будет в порядке, только я не поставил бы на это даже не назначенного мне ползолотого в месяц.

Упоминание о потерянном ребенке каким-то чудесным образом заставило Адольфуса замолчать. Покончив в тишине с завтраком, я отодвинул тарелку и поднялся.