В угасающем свете ноябрьского дня дворик с садиком казался блеклым, но Джозефина представила, что весной и ранним летом газоны и цветочные клумбы, должно быть, необычайно привлекательны, а если суметь мысленно отделить все эти посадки от непосредственного окружения, их даже можно счесть красивыми. Джозефина огляделась вокруг, и взгляд ее привлек расположенный в дальнем углу клочок земли с аккуратно подстриженными вечнозелеными деревьями, казавшимися совершенно неуместными среди всех этих дорожек и растений, посаженных между расходящихся веером частей здания.
Сесилия, проследив за ее взглядом, пояснила:
— Это могила Эдит Томпсон — последней повешенной в тюрьме «Холлоуэй». Там нет ни надгробного камня, ни надписи, но они и не нужны: все здешние женщины знают, что там находится, и никогда об этом не забудут.
— А много женщин здесь похоронено?
— Я бы сказала: даже слишком много.
— И среди них Сэч и Уолтерс?
Сесилия кивнула.
Они постояли молча с минуту-другую, глядя в сторону деревьев.
— А что там такое? — Джозефина кивнула на новое здание, едва видное за ближайшей к ним стеной.
— Это новое место казни; я имею в виду, абсолютно новое. — Сесилия покачала головой. — Приложили столько стараний, чтобы его построить, и хоть бы кто-нибудь поимел совесть и испытал это сооружение на деле. Какая все-таки неблагодарность!
Джозефине показалось, что неприкрытый сарказм Сесилии вполне оправдан: в этой близости эшафота к жертвам его предшественника было нечто безмолвно устрашающее.
— Старый эшафот сломали после казни Томпсон, — пояснила Сесилия. — Сказали, что теперь здесь поселились злые духи. Чтобы построить этого красавца, из мужской тюрьмы пригнали целую команду, и заключенные прикатывали сюда на автобусе изо дня в день точно на однодневную экскурсию. Хотите на него посмотреть?
— Нет, раз он не тот, прежний, не хочу.
Джозефина вспомнила слова Селии о том, насколько тягостно было ей, надзирательнице, присутствовать при казни. Казалось, что, подойдя близко к эшафоту, ты уже испытываешь судьбу.
— В любом случае нам пора возвращаться: я не хочу задерживать инспектора Пенроуза. — Джозефина посмотрела на часы и вдруг поняла: ей хочется как можно скорее покинуть «Холлоуэй». — Почему вы взялись за эту работу? — спросила она Сесилию по дороге к главному зданию. — Не может быть, чтобы из-за денег.
— Вы правы, не из-за денег, но и не для того, чтобы приобрести круг общения. — Она задумалась, а потом ответила: — Лучше всего я, пожалуй, объясню это, если расскажу вам о мисс Сайз. У нас здесь сидела женщина, пойманная на воровстве в магазине. Они с мужем влезли в большие долги, и женщина была просто в отчаянии, как он там без нее справится и что будет с ними, когда она выйдет на свободу. Мисс Сайз попросила ее составить список кредиторов и написала каждому из них письмо, спрашивая, каким образом можно с ним расплатиться. Всем им выплатили долги из фонда Общества содействия заключенным, и женщина вышла из тюрьмы впервые в жизни без единого пенса долга. И это всего лишь одна история — я могла бы рассказать их дюжины. Именно поэтому я здесь и работаю.
Стоило бросить один-единственный взгляд на гостиную заместителя начальника тюрьмы, как тут же становилось ясно, на что тратит свое краткое свободное время Мэри Сайз: книги лежали повсюду. Пенроуз заметил, что она в равной степени отдает дань и отечественным классикам — Джойсу, Свифту, Уайльду, — и современным писательницам, вовлеченным в движение за реформы. Ее приверженность к сатире явно не ограничивалась литературой: она была страстным коллекционером карикатур, и стены комнаты были увешаны работами Тома Уэбстера и Дэвида Лоу. [17]
— Дэвид — мой друг, — заметив взгляд Пенроуза, пояснила Мэри Сайз. — Хотя порой у меня возникают на этот счет сомнения.
Она указала на висевший возле камина маленький, вставленный в рамку рисунок, на котором устрашающего вида женщина склонилась над клеткой с тремя истощенными мужскими фигурами: на первой написано «дисциплина», на второй — «наказание», а на третьей, самой изнуренной, — «правосудие». И как на всех отличных карикатурах, черты Мэри были, с одной стороны, гротескно нелепы, а с другой — мгновенно узнаваемы.
Пенроуз улыбнулся и сел на предложенный ему стул. На столе у Мэри Сайз лежали две папки: одна — личное дело Марджори Бейкер; вторая — Люси Питерс. Заместительница начальника тюрьмы пододвинула папки к Пенроузу для ознакомления, но тот поблагодарил ее и оставил их лежать на прежнем месте. Он мгновенно проникся симпатией к Мэри Сайз, и, прежде чем приступить к чтению официальных документов, ему хотелось услышать ее личное мнение.
— Расскажите мне о Марджори Бейкер.
Столь прямая и откровенная просьба ее несколько смутила, и она призадумалась.
— Когда я впервые познакомилась с Марджори, она была угрюмая, злая и агрессивная. Девушка не проявляла никакого интереса к другим заключенным и ни за что не хотела ни с кем заводить дружеские отношения; сотрудников тюрьмы она считала своими заклятыми врагами. И чтобы доказать, что никого не боится, она в любую минуту была готова к нападению: не важно — физическому или словесному. Когда же я ее видела в последний раз — что было не далее как вчера, — Марджори прекрасно справлялась с ответственной работой в мастерской, где ею восхищались за талант и уважали за трудолюбие; она отлично ладила с хозяевами и другими работницами, казалась довольной жизнью и с радостью смотрела в будущее.
— Чем же вы можете объяснить эти перемены? — улыбнулся Пенроуз. — Помимо, разумеется, тюремной реабилитации. Похоже, что общение с вами оказалось для нее весьма полезным.
— Так оно и было. Ее изначальное поведение объяснялось отчаянием, разочарованием и страхом, что из нее никогда ничего не получится. Как только Марджори поверила в то, что больше не будет отверженной и у нее есть будущее, она поняла, что может смотреть людям в глаза. Все это звучит страшно сентиментально, — добавила Мэри Сайз, заметив скептический взгляд инспектора, — и, конечно, у нее были срывы. Я вижу, что вы хотите добавить: ей пришлось поверить на слово не один раз, но все же, в конце концов, она во всем разобралась. И если вы из тех, кто верит в удачу, назовите это удачей с третьего раза.
— И вы искренне верите, что Марджори не совершила бы ничего такого, что привело бы ее снова в тюрьму?
— Прослужив тридцать лет, я научилась не делать никаких твердых заявлений, но в отличие от моих старших коллег скажу: такие люди не всегда возвращаются, и у Марджори наконец-то появилось что терять. А это, на мой взгляд, самый мощный стимул из всех возможных.
— Вы знаете кого-нибудь, кто хотел бы ее обидеть? Кого-то из заключенных, кто имел на нее зуб, или кого-то из недавно освобожденных, кто хотел бы свести с ней счеты? Вы сказали, что вначале она отвергала любую дружбу.
— Да, это правда, но на такое поведение заключенные обычно реагируют сразу же, и оно вряд ли ведет к описанному вами преступлению. Должна признаться, что, когда мне позвонил ваш сержант и сказал, что убит и отец Марджори, я поначалу решила, что ее смерть как-то связана с ним, но теперь, судя по вашим вопросам, это явно не так. Можно спросить: каким именно образом ее убили? — Когда Пенроуз описал ей мельчайшие подробности убийства, Мэри Сайз не только расстроилась, но и пришла в ужас. Она долго молчала, а потом снова заговорила: — Если по-честному, я не припоминаю никаких событий, которые могли бы привести к подобного рода преступлению. Разумеется, я не знаю всего, что здесь происходит, но окружающие вам скажут, что я почти ничего не упускаю из виду, и если бы что-либо подобное здесь случилось, в каком бы неприглядном виде оно ни выставило нашу тюрьму, я бы вам об этом рассказала.
Пенроуз не только поверил словам Мэри Сайз, но и почувствовал благодарность за ее открытость, столь отличавшую эту даму от Селии Бэннерман, которая с необычайной осторожностью отвечала на его вопросы о «Клубе Каудрей»; хотя, с его точки зрения, репутация такого заведения, как «Холлоуэй», была существенно важнее репутации любого общества привилегированных женщин. Он догадывался, что заместительница начальника тюрьмы хотела помочь расследованию и из личной симпатии к жертве убийства. И это располагало к ней Пенроуза еще больше.
