— А похож он на вас, — наклонилась Джозефина к фотографии. — И это за шесть месяцев не изменится.

Оставив Браунинг в ее принудительном уединении, они снова зашагали по коридору. Когда подошли к центральной части тюрьмы, Джозефина заметила, что с приближением к другому крылу камеры становятся мрачнее.

— А за последние тридцать лет камеры изменились? — спросила она, вдруг вспомнив о цели своего визита.

— Только в последние несколько месяцев разрешили зеркала и фотографии, да и постели теперь другие: вместо деревянных нар настоящие пружинные матрасы. И еще электрическое освещение. Чтобы заключенные могли почитать и написать письма, его теперь выключают только в десять вечера. Да, и еще у них есть звонки на случай крайней необходимости. Порой они очень даже кстати.

— А за что сидят женщины в этой части здания?

— За самое разное. — Сесилия обвела рукой камеры одну за одной. — Уильямс распускала руки со своим приемным ребенком, Пирс и Грегори, как и Браунинг, воровали в магазинах, а Гасскел, дочь адмирала, почему-то забывала оплачивать счета, выезжая из отеля. Вот эта женщина — двоемужница, эта сидит за проституцию, а это вдова: она потеряла работу и пыталась украсть из «Вулворта» два пакета фруктов.

— Выходит, их объединяет лишь одно: все они впервые нарушили закон?

— Точно. Из всех тех, кто попался в первый раз, лишь содержательницы борделей отправляются в другое место.

Джозефина удивленно подняла брови.

— По какой-то причине они получают более серьезные наказания, к ним относятся как к прокаженным, и Общество содействия заключенным обычно не проявляет к ним особого сочувствия — после освобождения им не дают никаких денег. Мы думаем, это оттого, что женщины в попечительском совете общества боятся за нравственность своих мужей.

— Но ко всем остальным относятся одинаково независимо оттого, что они совершили?

— Да. Не важно, из какого они социального слоя, сколько им лет, какое совершили преступление, на какой срок осуждены, — у всех у них одно и то же расписание и ко всем одно и то же отношение.

Джозефина подумала, что собрать всех этих женщин в одном месте, не понимая их прошлого и их нужд, — гибельно для реформы. И она сказала об этом Сесилии.

— Или мои представления наивны?

— Вовсе нет, вы абсолютно правы, но мы сражаемся за перемены двадцатого века в викторианском здании, и даже мисс Сайз не так уж многого может добиться в этой скорлупе. Дай ей волю, она бы снесла это здание и построила намного более удобное, но мисс Сайз своими достижениями сама себе подрезала крылья. В министерстве внутренних дел увидели, что благодаря ей жизнь в теперешней тюрьме стала вполне сносной, и казначейство передвинуло нас в конец списка.

«Понятие „сносная“ весьма субъективно», — подумала Джозефина, но вслух этого не сказала.

— А пока женщины находятся здесь, для их семей что-нибудь делается? — спросила она, вспомнив выражение лица молодой женщины, когда та смотрела на фотографию своего ребенка.

— Сюда приходят благотворители, и они же заботятся о семьях заключенных. — Сесилия, видно, сразу заметила недоверие на лице Джозефины. — Я знаю, о чем вы подумали, и действительно, среди них в основном важные персоны, но это вовсе не та старая система дам-визитеров, которые были искренни в своих намерениях помочь женщинам-заключенным, но понятия не имели, как справляться с тем, с чем они здесь столкнулись. Нынешние филантропы более практичны: они дают деньги на то, чтобы мужья заключенных могли выкупить свои инструменты или вернуть долги за квартирную плату. Они помогают их семьям и дают шанс самим женщинам после освобождения зажить нормальной жизнью, а не очутиться снова в тюрьме после недели-другой на свободе. Иногда между визитерами и заключенными тут завязывается дружба, которая продолжается и после выхода женщин на свободу.

Джозефина тут же вспомнила, с какой сдержанностью рассказывала о своей службе в тюрьме Селия, — в те времена подобная дружба вызвала бы только осуждение.

— Я недавно отпустила шутку насчет Общества содействия заключенным и их отношения к содержательницам борделей, — продолжила Сесилия, — но на самом деле это общество — замечательная организация. С начала своей деятельности ее члены собрали для помощи заключенным почти двадцать тысяч фунтов стерлингов.

Швейные мастерские и прачечная находились в отдельном здании, и Джозефина радовалась, что хотя бы ненадолго — пока они пойдут по двору — ей не надо будет вдыхать эти гнетущие запахи грязи и пота.

— Давайте-ка я вам покажу наши мастерские, — предложила ее проводница. — Не забывайте, что во времена, которые описываете вы, всю работу заключенные делали у себя в камерах.

— А разве тогда заключенные не общались друг с другом? — удивленно спросила Джозефина.

В ее представлении до начала суда Сэч и Уолтерс во время прогулки во дворе со злобой взирали друг на друга, или во время еды Амелия разговаривала с другими губительницами детей вроде Элеонор Вейл, и в этих беседах находила хоть какое-то утешение.

Сесилия усмехнулась:

— Я могу рассказать вам только о том, что происходит сейчас. В каждой камере висит список тюремных правил, и каждая женщина, которая удосужится их прочесть, знает, что разговоры в любое время суток запрещены. — Джозефина уже было открыла рот, чтобы возразить, как Сесилия кивком ее остановила: — Знаю, знаю, что вы хотите сказать: вы здесь пробыли всего полчаса и уже поняли, что это правило нелепо. Они разговаривают, стоя у дверей своих камер и когда собираются идти в часовню. Но самый главный обмен сплетнями происходит утром и вечером, когда они выносят параши или ждут очереди у уборной. Неужели можно поверить, что, когда у пятидесяти женщин на этаже один кран с горячей водой и четыре туалета, они не будут друг с другом заговаривать? Конечно, будут — уж хотя бы для того, чтобы вежливо напомнить стоящей перед тобой в очереди, что следует поторапливаться. А есть еще и двор для прогулок: я могу показать вам с дюжину старых заключенных, которые запросто ведут беседу с соседкой, не поворачивая головы и даже не шевеля губами. Сложись у них жизнь по-другому, из них получились бы отменные чревовещатели. — Сесилия рассмеялась. — Я не говорю, что они болтают с рассвета до заката, но они разговаривают. И думаю, что в прежние времена все было точно так же.

— Одну из женщин, которых судили за умерщвление младенцев в те же самые времена, что Сэч и Уолтерс, приговорили к двум годам принудительных работ. Что это тогда значило?

— Тюремное заключение.

— Такое же, как у всех остальных? — спросила Джозефина, а про себя подумала: может, Элеонор Вейл страдала еще больше, чем Сэч и Уолтерс, чье наказание было бесповоротным, но по крайней мере кратким.

— Не поймите меня неправильно. Тюремное заключение тягостно, а в те времена оно было еще тяжелее, но большинство осужденных цепляются за жизнь любыми средствами, и если эту женщину приговорили к принудительным работам вместо повешения, она, наверное, готова была на коленях благодарить того, кто оказал ей такую милость.

В субботу после полудня в мастерской смотреть оказалось особенно не на что, и они там пробыли совсем недолго. Дорога от прачечной к главному зданию проходила мимо одного из прогулочных дворов, и Джозефина остановилась посмотреть на эту необычную группу женщин всех возрастов и видов, тоскливо плетущихся по проложенным концентрическими кругами цементным дорожкам: каждая из них — не более ярда шириной, а между ними из-под снега проглядывала трава и клумбы без цветов. По внешнему кругу так, словно покоряла Пеннинские горы, вышагивала женщина необычайно энергичного вида, а по контрасту с ней по самому маленькому кругу едва волочила ноги хрупкая, скрюченная от холода старушка. И Джозефина подумала, что вряд ли хоть когда-нибудь видела что-либо более удручающее, чем эта толпа женщин, бесцельно бредущих в никуда.

— Вам, наверное, и в голову бы не пришло, что женщины ждут не дождутся этих прогулок, — сказала Сесилия. — Для одних такой садик в новинку, а для других — святое место.