— Мне еще надо просмотреть множество газетных статей, — сказала она, собирая свои бумаги. — А если уж никого не разыщу, обращусь за помощью в полицию.

Селия удивленно подняла брови.

— Один из моих ближайших друзей служит в Скотленд-Ярде, и Бог свидетель, сколько раз я ему помогала. К чему иметь связи в полиции, если ими не пользоваться?

— А может, Джозефина, что-то придумаете и сами? Ведь это то, что у вас лучше всего получается. Ведь правда далеко не всегда занятнее вымысла. Я не пытаюсь вас учить — я с этим покончила двадцать лет назад, — но хотя бы для очистки совести должна сказать вам: то, что тогда случилось, не было ни слишком таинственным, ни особо впечатляющим — лишь мрачным и мерзким. Ни Сэч, ни Уолтерс не являлись какими-то яркими персонажами, а в их преступлении не имелось и следа изощренности, все действия этих женщин оказались довольно-таки бестолковыми. Если уж вы хотите писать об убиении младенцев, займитесь Амелией Дайер — та, прежде чем ее повесили, успела расправиться с четырьмя сотнями. Не пытайтесь представить Сэч и Уолтерс интереснее, чем они являлись на самом деле. Ни в том, как эти женщины жили, ни в том, как умерли, не было ничего выдающегося.

— Меня интересуют вовсе не убийства. — Джозефина была раздражена тем, что ее поучают, и еще более тем, что в глубине души она знала, что Селия права. — Меня интересуют отношения между этими двумя преступницами и почему в трудную минуту они перессорились. В вашем рассказе на прошлой неделе меня поразило то, что, даже идя на смерть, эти женщины не выказывали по отношению друг к другу ничего, кроме ненависти.

Писательница вдруг почувствовала, что теперь уже точно преступила черту: интерес к тому, что вызвало в душе собеседницы тяжкие переживания, очевидно, роднил Джозефину в глазах Селии с любопытствующей толпой, которая в прежние времена, до того как отменили публичные казни, стекалась к эшафоту на них поглазеть.

— Прошу прощения за то, что не поощряю вас должным образом. Но это не означает, что я не готова вам помочь чем только смогу. У вас есть какие-нибудь еще вопросы?

— Только один. Что случается сразу после казни? Я хочу продолжить свой роман, но понятия не имею, как все это описать.

— Тела висят один час. А потом их снимают и обмывают для того, чтобы на них взглянули следователь и присяжные заседатели.

— Присяжные заседатели?

Селия кивнула:

— Тела выставляют в гробах рядом с эшафотом; гробы, разумеется, — простые деревянные ящики. Доктор, как обычно, констатирует, что казнь проведена по правилам, и подтверждает, что смерть была мгновенной, — ну все то, что, как вы знаете, положено говорить, дабы демократическое правительство по поводу подобной процедуры не чувствовало угрызений совести. И в данном случае это утверждение было сущей правдой, но, похоже, далеко не всем так везло. — Селия умолкла, и Джозефина подумала, что она, наверное, представила себе эту сцену так, будто та произошла не далее как вчера. — И еще случилось нечто необычное. На оба мертвых тела кто-то положил по букету фиалок.

— Кто-то? И мне позволено угадать, кто именно?

— Это ваш роман, — улыбнулась Селия. — Спасибо, что вы приписали мне в нем такое мужество, но боюсь, что этот отрывок не отражает действительности. Когда наступили те самые последние минуты, я не смогла посмотреть Амелии в глаза.

— О чем же вы тогда думали?

— Я думала, Джозефина: «Господи, спасибо, что меня миновала сия участь». О чем еще можно думать в такую минуту?

Клеймор-Хаус, Ист-Финчли, среда, 12 ноября 1902 года

Амелия Сэч, прижимая к груди младенца, нетерпеливо поглядывала на часы, чей беспрестанный, назойливый бой сейчас единовластно царил в передней дома на Хартфорд-роуд. В последнее время ожидание, похоже, руководило всей ее жизнью: ожидание прибытия младенцев, ожидание их отбытия, ожидание очередного робкого стука в дверь, с которого все начнется сначала. Уже прошло двадцать минут со времени, указанного в телеграмме, а Уолтерс не было и в помине. Амелии иногда казалось, что она опаздывала нарочно: пусть, мол, Амелия видит, какая я незаменимая, пусть подождет и подумает, что она станет делать с этим нежеланным ребенком, если я не явлюсь.

Ребенок на руках у Амелии зашевелился и заурчал от удовольствия. Девочке было всего несколько часов от роду, а она уже чувствовала себя как дома в этом непонятном новом мире, куда малышка явилась совсем по-деловому, без особой суеты. Роды прошли легко, и не было никакой нужды вызывать местного доктора. Амелия посмотрела на девочку, чтобы удостовериться, что ей тепло в капоре и шали, которые заботливо связала ее мать. Во всей только что завершившейся процедуре была всего лишь одна неловкость: когда она подала ребенка матери для прощания, та взглянула на него с такой нежностью и таким отчаянием, что у Амелии мелькнула мысль: «Женщина передумала». Теперь в глубине души она почти желала, чтобы так оно и было.

Исходившее от ребенка тепло, как всегда, напомнило ей ощущение, которое Амелия испытала, когда впервые взяла на руки собственную дочурку. Это случилось более четырех лет назад, но казалось, произошло накануне, и теперь в ней всякий раз вспыхивала радость и гордость, когда она смотрела на свою малышку, свою Лиззи, с ее прелестными каштановыми волосами и тонкими чертами лица — миниатюрную копию самой Амелии. После стольких лет бесплодных надежд рождение дочери казалось чудом, и теперь Амелия без конца думала о ее будущем. Она ни за что не хотела, чтобы девочка хоть когда-нибудь принимала те нелегкие решения, которые пришлось принимать ей самой. Но Амелия утешала себя мыслью о том, что в результате ее дело разрасталось с каждым днем. После прихода нового монарха для женщин на нижней ступени социальной лестницы ничего не изменилось, и по-прежнему было немало тех, кто жаждал избавиться от своего позора, и если бы она им не помогала, убеждала себя Амелия, этим занялся бы кто-нибудь другой.

Помещение на Хартфорд-роуд, в котором имелось четыре комнаты, оказалось самым просторным из всех, что у нее были прежде. Здание Клеймор-Хауса выглядело превосходно и отлично подходило для родильного дома и ухода за детьми. По закону Амелия не могла держать в этом доме больше одного ребенка, но Финчли находился в той части города, куда редко заглядывали инспекторы Лондонского городского управления, не говоря уже о том, что в исполнении многочисленных правил городские власти проявляли гораздо меньше рвения, чем законодатели в их сочинении.

Правда, Амелии и скрывать-то было нечего. Когда в своем объявлении в журнале она предлагала за умеренную цену квалифицированный уход за роженицами и детьми, то писала сущую правду. За последние полтора года через ее руки прошло более двадцати женщин, и Амелия весьма удивилась бы, если бы узнала, что хоть одна из них осталась недовольна. Уверенные в том, что она их не выдаст, женщины стекались к ней со всей страны, и лучшего места им просто было не найти.

До Амелии донесся со двора шум запираемых железных ворот, но приближавшиеся к дому шаги — хотя и знакомые — были не те, которых она ждала. Входная дверь с шумом распахнулась, и муж позвал ее по имени.

— Я здесь, Джейкоб! — радостно ответила она и принялась качать заплакавшую малышку.

Но как только Амелия заметила изменившееся выражение его лица, улыбка ее погасла. Он окинул ребенка долгим, тяжелым взглядом, потом перевел его на Амелию и принялся снова натягивать пальто.

— Джейкоб, куда ты собрался? Не дури, мой милый. Ты только что пришел. Джейкоб, останься со мной. Пожалуйста!

— Сколько же раз тебе можно говорить? — Он сдерживал гнев, но этот сдержанный тон показался ей гораздо страшнее любого окрика. — Я не хочу видеть эту женщину в нашем доме, и я не хочу иметь ничего общего с тем, что вы с ней замышляете. Я говорю в последний раз, Амелия: чем бы вы ни занимались, к моему приходу с этим должно быть раз и навсегда покончено. Ты меня поняла?