Одета я была в чужие хирургические штаны и халат, потому что мою одежду изъяли как вещественное доказательство. Наверное, я была залита кровью. Техники даже вычесали у меня из волос фрагменты кости и мозга — насколько я понимаю. Здорово разлетелась эта дрянь при выстреле в упор.

Изъяли все оружие, которое нашли на месте. Поскольку я, звоня в 911, назвалась федеральным маршалом, приехали настоящие федеральные маршалы меня выручать. Приехали, хотя я из подразделения, что занимается сверхъестественными штуками, и не все маршалы от нас без ума. Тех, кто нас недолюбливает, я могу понять: для некоторых из нас получить статус федерального маршала — это как если бы охотникам за головами выдали лицензию на убийство. И для маршалов мы просто лишняя головная боль, но когда я дала сигнал «sos», они приехали. Совершенно незнакомые мне люди, носящие такой же значок, как у меня. Может, я стала сентиментальной из-за Джейсона, но для меня это что-то значило — что они явились.

Но еще это значило, что за стрельбу мне придется отдуваться. У меня не было ордера на ликвидацию тех двух вампиров, тем более слуги-человека. Да еще тут всего лишь мое слово, что он был именно слугой, а не просто человеком. Пришлось мне сослаться на недавний закон о сверхъестественной опасности. Этот закон разрешал истребителю вампиров применять смертельные средства для предотвращения непосредственной опасности для жизни гражданских лиц. Закон был принят после того, как погибло несколько штатских, пока мои коллеги должны были ждать ордера. Я думала, что этот закон просто провоцирует на нарушение гражданских прав, но теперь я сама им прикрылась. Лицемерие как оно есть. Но как бы там ни было, а по крайней мере пару недель я буду без значка и без пистолета. И ни одного ордера не буду иметь право исполнить, пока будет рассматриваться дело о моей стрельбе. То есть с меня сняты официальные обязанности. И это хорошо, потому что нельзя сказать, что других у меня нет. У меня даже есть разрешения на несколько моих пистолетов, потому что много лет подряд я считалась гражданской, а оружие носить мне было необходимо. Вот и пригодятся эти разрешения, пока будут рассматривать дело.

Похоже, конечно, что меня оправдают вчистую. Уменя в организме нашли еще остатки наркотика и впечатлились, что я смогла действовать при такой концентрации препарата для усыпления животных. О том, что меня пробудила Марми Нуар, я промолчала. Меня спросили, откуда следы когтей на груди. Я ответила, что когда проснулась, они уже были. И это правда.

Я попросила «таблетку завтрашнего дня», и мне ее дали. Мне также предложили осмотр в ГОСН — группе ответа на сексуальное насилие, но я отказалась. Когда спросили, зачем мне таблетка, я объяснила, что у меня был секс до того, как нас захватили, но не было возможности принять таблетку этого дня. И это тоже правда.

У дверей дежурил полицейский в форме. Я бы хотела взять из сейфа отеля что-нибудь из своего оружия, но непонятно было, как отнесутся маршалы к тому, что я хожу с оружием, пока мое дело рассматривается. Без оружия я чувствовала себя голой, но раз уж я размахиваю значком, то должна подчиняться правилам. Еще это значило, что другие телохранители, которых мог бы прислать Жан-Клод, тоже сюда не войдут. Значка ни у кого из них нет, а полицейское досье есть — у некоторых.

Дверь открылась. Я напряглась, дернувшись рукой к оружию, которого не было — вот черт!

Но это не был враг. Это было кресло-каталка, приводимое в движение сестрой. А в кресле сидел Фрэнк Шуйлер, отец Джейсона. У него из носа торчали трубки, за спиной имелся кислородный баллон и на обеих руках капельницы, но он приехал.

— Я же вам говорила, мистер Шуйлер, — сказала сестра. — Он до завтра в сознание не придет.

— Я должен был его видеть, — ответил старик таким мощным голосом, какого у Джейсона никогда не будет, и посмотрел на меня пещерами темных глаз. Не дружелюбным взглядом, скорее напряженным. Как многие, изможденные тяжелой болезнью, он высох до нервных окончаний, эмоций, требований. И это было в его глазах, сердитых глазах — нет, не сердитых: полных злости. Злость на немощь собственного тела? Может быть. Или на все вообще. Какова бы ни была причина, меня она не волновала. Если он сюда приехал орать на меня или Джейсона, то он ошибся. То есть орать он может, но я буду орать в ответ. С меня хватит этого дерьма, а уж с Джейсона — тем более. И я прослежу, чтобы никто больше на него не вываливал. Никто.

Очевидно, молчание и игра в гляделки длились так долго, что сестра занервничала.

— Может быть, я вас отвезу обратно в палату?

— Пододвиньте меня к кровати, черт побери. Я весь этот путь проделал не для того, чтобы глянуть и уехать.

Сестра посмотрела на меня — будто прося разрешения или извинения.

— Если будете держать себя в руках, можете придвинуться. Если собираетесь ругаться или орать, можете уходить, — ответила я.

Он посмотрел недобрым взглядом, потом перевел глаза на мою руку, которой я держала руку Джейсона.

— Вы и правда его девушка?

— Правда.

— И вы не хотите сделать скидку на то, что я его отец?

— Сегодня — нет.

— И вы в самом деле выгоните меня из палаты? Умирающего отца из палаты единственного сына?

— За хамство — в ноль минут.

— А кто будет решать, хамство или не хамство?

— Я.

— Вы?

— Да, я.

И я чуть сильнее сжала руку Джейсона.

Старик оглянулся на сестру:

— Подвезите меня ближе и уходите.

Она снова посмотрела на меня — я кивнула. Сестра придвинула его ближе, но с таким видом, будто всю эту затею не одобряет. Я тоже не была уверена, что это так уж удачно, но и что плохо — тоже не думала. Отодвигаться я не стала — осталась где сидела, чтобы держать Джейсона за руку. Кресло старика было так близко, что мы почти соприкасались коленями. Так близко, что это было почти неловко — так перекрылись наши личные пространства, — но я осталась на месте, а он не велел сестре себя куда-нибудь передвинуть.

Положив руку на ногу Джейсона поверх одеяла, он сказал сестре:

— Уходите. Будет нужно — позвоню.

Сестра посмотрела с таким видом, будто не уверена, что поступает правильно, но все же вышла. Он подождал, пока дверь закроется. Дождавшись, сказал:

— Мне очень жаль, что я не поверил, будто вы его девушка.

— И мне жаль.

Мы сидели возле кровати. Я держала Джейсона за руку, он положил большую руку на ногу своего сына. В палате было очень тихо, только чуть жужжали мониторы Джейсона, чуть слышно капали капли в капельницах — у него и у Джейсона. Тишина, которая тянется, от которой начинают чесаться корни волос, когда знаешь, что надо что-то сказать, а слова не приходят. Это не мой отец. И вся эта неразбериха тоже не моя, но почему-то именно я сижу в дюймах от умирающего человека, пока он глядит на израненного сына.

— Вы не похожи на других женщин, — вдруг сказал он.

Я даже чуть не вздрогнула — так неожиданно он прервал молчание.

— Что вы имеете в виду? — спросила я.

Хороший вопрос — тем, что заставит его снова заговорить.

— Женщины любят разговаривать. И не выносят молчания.

— Бывает. Но меня оно никак не раздражает — особенно, когда я не знаю что сказать.

— Вы не знаете, что мне сказать? — спросил он, глядя на меня всей тяжестью этих глубоко посаженных глаз.

— Честно говоря, нет.

Он улыбнулся, чуть сжал Джейсонову ногу.

— Но вы в этом сознаетесь. Мало кто сознался бы.

Я пожала плечами:

— Значит, я и есть мало кто.

— Я слышал, вы убили троих, чтобы спасти Джейсона.

Он сказал это, глядя на сына, а не на меня.

— Да. Двух вампиров и одного человека.

Он посмотрел на меня и спросил:

— А это важно, что двое из них были вампирами?

— Вампиров убить труднее. Так история выглядит круче.

Он едва не улыбнулся:

— Вы странная женщина.

— А какая еще могла бы поладить с вашим сыном?

Он посмотрел на Джейсона — с куда большей нежностью, чем я ожидала увидеть на этом суровом лице.