Мужа в слезах ждала Каракуз.

"Где мой Аваз? — звала Каракуз. —

Враг осквернил наш древний очаг,

Слезы вселенной стынут в очах,

Сыплю на голову серый прах.

Две мои дочки, крылья мои,

Разве сражаться в силе они?

Участь моя и ваша горька… "

Изорвала одежды шелка

И, талисман повесив на грудь,

Голубем взмыла под облака,

Чтоб от насильника ускользнуть.

Ей ветерок попутный помог,

Хан дочерей ее взял в залог,

Их на голодную смерть обрек.

Сжалься над ними, праведный бог!

И Каракуз исчезла, друзья,

В небе незримая та стезя,

Тает в небесной сини она.

Вдруг средь седой пустыни она,

В мареве зноя, в мертвых песках,

Видит в зеленой дымке сады,

Слышит воркующий плеск воды.

Правил страной Шохбоз-падишах.

К трону владыки приведена,

Встала она смертельно бледна.

"Кто ты, сестра? — промолвил Шохбоз. —

Чьих ты сияющих стран луна?"

"Перед тобой, слепая от слез,

Богатыря Аваза жена".

"Слышал о нем, — ответил Шохбоз, —

Что же случилось с мужем твоим?"

"Семьдесят черных вражьих знамен

Тучей закрыли наш небосклон,

Горьких пожарищ стелется дым,

В плен мой Аваз попался живым,

Правит победу хан Ландахур".

Слушал Шохбоз и скорбен и хмур:

"Сердце мое сжигаешь, сестра.

Вижу, печаль твоя впрямь остра.

Слезы туманят звездный твой взор.

Хочешь — прими в подарок шатер,

Хочешь — я братом стану твоим?

Время придет, врагу отомстим!

Ты отдохни, опомнись сперва,

Здесь наберись здоровья и сил… "

Сладки, как мед, Шохбоза слова,

Но обещание он забыл.

… Месяц сверкающий Каракуз,

Твой освящен с Авазом союз!

Сына под сердцем носит она,

Но от рассвета и до темна

Хлеб добывала, тяжко трудясь,

Пообносилась, изорвалась.

Свора собак за нею гналась,

Вслед ей бросали ругань и грязь, —

Нищенкой жалкой пери звалась.

Горькое горе мыкать пришлось, —

Так восемь месяцев пронеслось.

Утром одним, в положенный срок,

У Каракуз родился сынок.

Только забота вновь велика:

Нету в груди ее молока.

Чем ей сынка свивать-пеленать,

Коль лоскутка в шатре не сыскать?

Снова вымаливать надо хлеб.

Случай помог ей; волей судеб

Возле чужих закрытых дверей

Старец согбенный встретился ей.

Чем-то напомнил он ей отца:

Даже похож немного с лица,

Посох держал такой же в руках.

И Каракуз взмолилась в слезах:

"Добрый отец, — сказала она, —

В этой стране живу я одна.

В ханском шатре, без малого год,

Мальчик без имени мой растет,

Сына никто не хочет назвать!"

Старец промолвил: "Бедная мать!

Вынеси мальчика из шатра,

Сына мне, милая, покажи,

Возле меня его положи.

Тельце его обдуют ветра,

В честь властелина мирной земли

Я нареку его Нурали.

Меч его будет из серебра,

Скоро его наступит пора —

Вырастит он — врагов победит!"

… Мальчик голодный плачет навзрыд.

И Каракуз с младенцем в руках,

Гордость смирив, пришла во дворец:

"Сын мной рожден, взгляни, падишах,

Храбрый Аваз ребенка отец.

Если умрет наш маленький сын,

Будешь виновен ты, властелин".

Шах застонал на троне своем,

Взял он мальчонку в собственный дом,

И возгласил глашатай указ:

"Люди, забудьте имя Аваз.

Мальчик Шохбозом усыновлен,

Он унаследует шахский трон.

Тот, кто болтнет иное хоть раз,

Будет в тюрьме немедля казнен!"

Незаметно годы шли,

Быстро вырос Нурали.

Он сильнее всех детей,

Зачинатель их затей.

В восемь лет широк в плечах,

Не по-детски мудр в речах.

Первый он в любой игре.

… Раз на праздничной заре

Он с вазировым сынком

В бабки резался тайком.

Сын вазира дерзким был:

Нурали он оскорбил.

Бабку кинул наш герой

И обидчика подбил.

Сил малец не рассчитал,

В ветхий домик он попал.

И, саманный, треснул дом,

Стал зиять в стене пролом.

… В домике том колдунья жила,

Пряжу из козьей шерсти пряла.

Бабка ей спину больно ожгла,

И завертелась ведьма волчком.

Шел Нурали за бабкой своей,

И не успел он стать у дверей,

Встречен был ведьминым язычком:

"Чертополох! — кричала она. —

Чтоб ты подох! — кричала она. —

Силой с родным сравнился отцом,

Стал он в тюрьме живым мертвецом!"

Кинулся прочь бежать Нурали,

Ведьму не выслушав до конца,

Матери крикнул он издали:

"Имя скажи родного отца!"

И Каракуз, краснея до слез, —

Трудно любимому сыну лгать! —

Пряча глаза, шепнула: "Шохбоз!"

"Нет, ты должна мне правду сказать! —

Он осердясь прикрикнул на мать. —

Понял давно я всею душой,

Что в стороне живем мы чужой".

Гневный порыв ее испугал,

Больше она не прятала глаз:

"Правду, сынок, узнать пожелал —

Славный отец твой витязь Аваз.

Тот, кто кремень пронзает копьем,

Кто повергает недругов в страх.

Гибнет герой в зиндане глухом,

Мы же из милости здесь живем,

На даровых, но горьких хлебах".

… Степью безлюдной мчится Куранг,

Всадник тобой гордится, Куранг.

Тайно уехал он из дворца,

Чтоб разыскать родного отца.

В мертвой степи сушняк да полынь,

Пыльного зноя здесь торжество.

Только джейраны, дети пустынь,

Были добычей редкой его.

В зыби песчаной вдруг Нурали

Конский табун заметил вдали.

Тут же шалаш стоял небольшой,

Наспех покрытый драной кошмой.

"Кто в той кибитке, друг или враг?

Эх, не попасться бы мне впросак!"

И, рассудив по-здравому так,

Войлочный он напялил колпак,

Перепоясал свой стан тесьмой,

С тыквой священною и сумой,

С виду как старый дервиш-чудак,

Тихо подъехал он к шалашу:

"Я подаянье, — молвил, — прошу!.. "

И, словно долгий жалобный стон,

Песнь зазвучала древних времен:

"Я на солнечном рассвете в изголовье милой стал,

Чтоб увидеть брови эти, уст нетронутый коралл.

Зубы белые светились, словно месяц молодой,

И от родинок на шее я рассудок потерял.

Видно, царственным каламом рисовал ее аллах,

Он такого совершенства никогда не создавал.

Я один брожу по миру, позабыв твой аромат,

Пыль вселенной лик твой скрыла, чтоб я милой не видал".

Словно рассвет в степи занялся:

Полог кибитки приподнялся.

Девушек он увидал двоих

Изнеможенных, в платьях худых.

"Ты извини нас, добрый старик, —

Робко одна сказала из них. —

Мы пред тобой стоим босиком,

Не приглашаем в нищенский дом.

Нет ни кусочка хлеба у нас,

Знай, наш родитель светлый Аваз.

Славного имени лишены,

Ханские мы пасем табуны.

То Ландахура злого приказ.

Род наш в темнице ханской угас,

Мы молоком здесь сыты одним!.. "

В степь повернул коня Нурали,

Он не открылся сестрам родным,

Чтоб удержать его не смогли.

Долго он ехал, и вдруг перед ним,

Город неведомый стал вдали.

В окнах заката плавился свет,

Как изумруд, сверкал минарет.

Вновь, словно дервиш, сгорбился он,

Песню завел, как жалостный стон:

"Ты надменной красотою уподобилась луне.

Над землею золотою путь свершая в вышине.

Нам завещано всевышним обездоленных жалеть, —

Ты навстречу к тем не вышла, у кого душа в огне.

Не могу налюбоваться, ты как деревце в раю, —

Пылким юношам и старцам пери грезится во сне.

Зубы — йеменские перлы, рот — шиповника бутон.

О, зачем с вороньей стаей кружит сокол в вышине?

Упованье я имею воспевать тебя всегда,

Но, от робости немея, встал я молча в стороне.

Одари страдальца взглядом, луч надежды зарони.

Я сгораю с милой рядом, ты неласкова ко мне!"

Вдруг голубок спустился с высот:

"Ах, как прекрасно нищий поет!

Что ты здесь ищешь, страх позабыв,

Песней, как пищей, нас одарив?"

"Голубь, — в ответ он, — светоч души,

Где здесь темница, мне укажи!"

"Друг мой, — ему голубка речет, —

Слышишь, река бурливо течет?

Рыщет в ущелье, в пенистой мгле!

За городской высокой стеной.

Там ты отыщешь скрытый в скале

Еле приметный ход потайной,

Он под речное дно приведет… "

Шумно река стремилась вперед

И валуны ворочала зло,

И Нурали раздумье взяло:

"Здесь и коня волною собьет,

Где отыскать мосток-переход?"

"Мост есть вверху у главных ворот,

Снова голубка молвит ему, —

Тот, кто на шаг к нему подойдет,

Будет навеки брошен в тюрьму".