Бернс-Лейк, Нью-Йорк, 1969 год

Мэри Джефферс чуть не вскрикнула при виде человека, неожиданно ворвавшегося в дом. Собственного мужа она узнала в нем не сразу. День был еще в разгаре, а Чарли обычно возвращался с работы после пяти. И хотя он не ходил пешком, а ездил на стареньком «форде», который натужно кряхтел, взбираясь на холмы, и расходовал галлон бензина на девять-десять миль — в удачные дни, — короткие черные волосы Чарли блестели от пота, а лицо побагровело, словно он бежал всю дорогу. Чарли остановился перед женой, и она заметила, что кончики его ушей тоже покраснели — плохой признак. Именно так Чарли выглядел, когда Мэри объявила ему о своей беременности. Ей казалось, что с тех пор прошла уже целая вечность.

Мурашки побежали по ее рукам, как крохотные кусачие насекомые. Сидя в кресле-качалке у плиты, держа на руках ребенка, Мэри затаила дыхание. Она не имела ни малейшего представления о том, что заставило Чарли примчаться домой в середине дня, да еще с таким видом, будто он принес худшие из вестей, но подсознательно ожидала самого страшного. Тем, кто беден, каждый день приносит новые невзгоды.

Мэри прижала ладонь к сердцу, чтобы усмирить его тревожное биение, и тихим, трепещущим голосом спросила:

— Господи, Чарли, что случилось?

Он открыл рот, чтобы ответить, но не издал ни звука. На его осунувшемся, встревоженном лице застыло то же выражение, с каким он заглядывал под капот своего «форда», изучая капризный топливный насос, который продолжал работать вопреки всем законам природы и механики. Казалось, Чарли прикидывал, какой удар в силах вынести его жена. Не будь фигура Чарли по-мальчишески тощей, а торчащие во все стороны волосы чернильно-черными, его можно было бы принять не за семнадцатилетнего юношу, а за старика. Он так сутулился, что походил на вечный знак вопроса; на его потертом кожаном ремне, в котором недавно пришлось проткнуть новую дырку, возле предыдущей отчетливо выделялась темная полоска. Помолчав минуту, Чарли выпрямился и шагнул к жене, оставив еще один отпечаток облепленного снегом ботинка на полу в цепочке следов, ведущих от двери.

— Коринна умерла, — произнес он с расстановкой, словно говоря с иностранкой, плохо понимающей по-английски. Мэри заметила, что его обветренные руки, болтающиеся в слишком широких обтрепанных рукавах охотничьей куртки, мелко дрожат.

Поначалу его слова произвели такое же воздействие, как снежные хлопья, мягко оседающие на карниз за окном. Опустив глаза, Мэри заметила, что на куртке Чарли недостает одной пуговицы, а его клетчатая рубашка измята. На миг она задумалась, можно ли гладить фланелевые вещи. Впрочем, размышления были праздными: ей не приходилось гладить с тех пор, как в прошлом октябре, через день после ее семнадцатилетия, они поженились. К тому времени у нее так вырос живот, что даже от непродолжительной ходьбы щиколотки чудовищно распухали. А потом родился ребенок, и у нее не осталось ни единой свободной минуты…

И вдруг осознание обрушилось на Мэри, ошеломив ее. Она попыталась сделать вдох, и из ее груди вырвался хрип, похожий на скрежет двигателя, не желающего заводиться.

— Нет… — выговорила она шепотом. — Нет… только не Коринна. Должно быть, это ошибка…

Но Чарли печально покачал головой.

— Мэри, это правда. Господи, какое горе…

Ее губы задвигались вопреки ее воле, не издавая ни звука.

— Как?.. — наконец сдавленно прошептала она.

— Ее нашли в мотеле у шоссе И-88, близ Скенектади. Ее запястья были… — Он осекся и прокашлялся. — Говорят, это самоубийство.

Мэри невольно вскинула руки, словно для того, чтобы отразить удар. Белая от молока соска выскочила из похожего на розовый бутон ротика ребенка, бутылка ударилась о грудь Мэри, скатилась по коленям и с глухим стуком упала на плетеный коврик у ног. Ноэль вздрогнула во сне, ее бледно-розовые, как внутренность морской раковины, тонкие веки затрепетали и приподнялись.

«Пожалуйста, не просыпайся. Только не просыпайся! — мысленно взмолилась Мэри. После простуды, перенесенной неделю назад, трехмесячная Ноэль стала капризной. Она хныкала целыми днями, почти не умолкая. — Если она снова расплачется, на этот раз я не выдержу. Ни за что не выдержу».

Мэри сидела как каменная, весть о смерти лучшей подруги опутала ее подобно колючей проволоке, готовой вонзиться в тело при первом же движении. Как ни странно, Коринна представлялась ей не в ванне, полной воды с кровью, а такой, какой Мэри видела ее на прошлое Рождество. Они с Коринной отгоняли лошадей от корыта, а Чарли пытался лопатой разбить в нем ледяную корку на воде, и все трое смеялись как помешанные, понимая всю бесполезность своих действий. Глупые животные то и дело толкали Чарли мордами и тянулись к корыту. Мэри казалась самой себе громадной, как дом, через несколько недель ей предстояло рожать, а рослая Коринна по сравнению с ней выглядела почти миниатюрной. Ее густые прямые волосы оттенка полированного дуба падали на отложной воротник темно-синей куртки, щеки раскраснелись от холода, рот был приоткрыт. «Как будто ей ни до чего нет дела…»

У Мэри защемило сердце. Ее начала бить дрожь. Она инстинктивно потянулась к Чарли.

— Скорее, дай мне руку! — От пожатия длинных пальцев с узловатыми суставами дрожь немного утихла. — О, Чарли, скажи, что это неправда! Скажи, что ты мог ошибиться!

— Об этом сообщили в новостях по радио час назад. — Чарли отвел глаза, не в силах видеть, как она страдает. — Эд Ньюком дважды звонил шерифу.

— О Господи… бедная Коринна… — Эти слова вырвались у Мэри со всхлипом.

— Я решил сам рассказать тебе о случившемся, но звонить не отважился. — Свободной рукой Чарли провел по ее волосам. Мэри ощутила тепло его ладони.

Она благодарно кивнула; руки Чарли и тяжесть детского тельца вернули ей здравый смысл. Когда Мэри заговорила, ей показалось, что вдруг распухший язык с трудом ворочается во рту, как после визита к дантисту.

— А… ее родные знают?

— Наверное, им уже сообщили.

Мэри провела большим пальцем по тыльной стороне ладони Чарли, нащупав свежую ссадину, которую он получил, пытаясь открыть ворота загона, — их завалило снегом, выпавшим позапрошлой ночью. Его бледная кожа и угловатое лицо, на котором отражалась каждая мысль, напомнили Мэри затравленные лица с дагерротипов Мэтью Брэди, лица солдат времен Гражданской войны, уходивших в бой мальчишками и возвращавшихся зрелыми мужчинами. Мэри захотелось чем-нибудь утешить мужа. Но чем? Что она могла сказать? Что все будет хорошо? Сейчас ей казалось, что ее жизнь навсегда останется безрадостной.

«А меня рядом с ней не было…» Эта мысль ужалила Мэри так остро, что она вздрогнула. Ей было стыдно вспоминать, как они с Коринной отдалились за последние несколько месяцев. И вовсе не по вине Коринны. Жизнь Мэри окончательно и бесповоротно изменилась. Ушли в прошлое длинные дни, заполненные уроками, занятиями в клубе и бесконечной болтовней по телефону. Мэри не могла припомнить, когда в последний раз расстраивалась из-за ссоры с друзьями или тройки за контрольную… или даже из-за неудавшегося марша протеста против войны во Вьетнаме, в котором они с Коринной участвовали минувшей весной. В прошлый раз, когда Коринна звонила ей неделю назад — или две недели? — Мэри слишком вымоталась, чтобы хотя бы поболтать с подругой. Она пообещала перезвонить, когда малышка уснет. Но выполнила ли она обещание? Этого Мэри не помнила.