— Может, склад. Посмотри, дверь заперта? Задергалась и загремела дверная ручка. Матт скорчился на полу; сердце готово было выпрыгнуть из груди. Кто-то прижался лицом к окну и, заслонившись ладонями, принялся вглядываться в полумрак. Матт словно окаменел. Ему ужасно хотелось завести друзей, но это произошло слишком неожиданно. Он чувствовал себя совсем как Педро Эль-Конехо в саду у мистера Макгрегора.

— Смотри, там ребенок!

— Что?! Дай-ка глянуть.— К стеклу прижалось второе лицо: девочка с черными волосами и оливковой, совсем как у Селии, кожей.— Мальчик, открой окно. Как тебя зовут?

Но от испуга Матт не мог вымолвить ни слова.

— Может, он идиот,— со знанием дела предположила девочка.— Эй, малыш, ты идиот?

Матт протестующе затряс головой. Девочка рассмеялась.

— А я знаю, кто тут живет,— сказал мальчик.— Узнаю картинку на столе.

Матт сообразил, что он говорит о портрете, который Селия подарила ему на день рождения.

— Здесь живет старая толстая кухарка — забыл, как ее звать,— сказал мальчик.— Она почему-то никогда не ночует с другими слугами. Наверно, это ее халупа. Понятия не имел, что у нее есть ребенок...

— И муж,— заметила девочка.

— Да, верно. Интересно, а папа знает? Надо его спросить...

— Не надо! — воскликнула девочка.— Ты на нее накличешь беду.

— Это ранчо принадлежит моей семье, и папа мне говорит, чтобы я за всем присматривал. А вы тут только в гостях.

— Ну и что?! Мой папа говорит, что слуги тоже имеют право на личную жизнь, а он сенатор Соединенных Штатов, поэтому его мнение главнее.

— Твой папа меняет мнения чаще, чем носки,— сказал мальчик.

Матт не расслышал, что ответила девочка. Дети отошли от дома, и теперь до него долетали лишь обрывки отдельных слов. Он лежал на полу и дрожал всем телом, как будто повстречал одно из тех чудовищ, которыми, по рассказам Селии, кишит внешний мир, например чупакабру [2]. Чупакабры, как известно, высасывают у человека кровь и бросают его тело сохнуть на солнце, как пустую тыквенную кожуру. Слишком уж неожиданно все произошло!

Но девочка ему понравилась.

До конца дня Матта попеременно захлестывали то страх, то радость. Селия не раз предупреждала его, чтобы он ни за что не показывался в окне. Если кто-нибудь придет, надо прятаться. Но появление детей так обрадовало его, что он не мог удержаться и подбежал к окну. Они были старше его. Насколько старше — он не знал. Но явно не взрослые и на вид не казались опасными. Но Селия все-таки будет в ярости, если узнает. Матт решил ничего ей не говорить.

В тот вечер она принесла ему раскраску, которую выбросили дети в Большом доме. Они успели раскрасить только половину, так что Матт с толком провел за книжкой полчаса перед ужином, пустив в ход огрызки карандашей, которыми Селия снабдила его несколькими днями раньше. Из кухни доносился аппетитный аромат жаренного с луком сыра, и Матт понял, что она готовит ацтланскую [3]еду. Это было необыкновенным лакомством. Обычно, возвращаясь домой, Селия так уставала, что только разогревала остатки.

Матт раскрасил в зеленый цвет целую лужайку. Карандаш почти кончился, и держать его приходилось за самый кончик. От зеленого цвета на душе становилось радостно. Вот бы увидеть такую лужайку на месте слепяще-белого поля! Он не сомневался, что трава должна быть мягкая, как постель, и пахнуть дождем.

— Очень красиво, чико,— похвалила Селия, заглядывая ему через плечо.

Крошечный зеленый огрызок выпал у Матта из пальцев.

— Ке ластима! Надо будет принести тебе из Большого дома еще. Там дети такие богатые, не заметят, даже если целая коробка пропадет.— Селия вздохнула.— Но я возьму только несколько штучек. Мышке лучше не оставлять следов на куске масла...

На ужин они поели кесадилью и энчиладу [4]. Пища тяжелым комом легла Матту на желудок.

— Мама,— попросил он,— расскажи мне о детях из Большого дома.

— Не называй меня мамой! — взорвалась Селия.

— Прости.

Запретное слово само слетело с его губ. Селия не раз говорила, что она ему не настоящая мать. Но у всех детей по телевизору были мамы, и Матт привык (по крайней мере, про себя!) считать Селию своей матерью.

— Я люблю тебя больше всех на свете,— торопливо добавила женщина.— Никогда этого не забывай! Но тебя, ми вида, мне просто одолжили...

Матт плохо понимал слово «одолжили». По его представлениям, оно означало, что ты кому-то что-то даешь на время. Но это значит, что тот, кто «одолжил» его Селии, может когда-нибудь потребовать его обратно.

— Уж поверь мне на слово, ми вида, все дети в Большом доме — отъявленные негодники,— охотно пустилась в рассказ Селия.— Ленивые, как коты, и такие же неблагодарные. Переворачивают все вверх дном и заставляют горничных убирать за ними. Работаешь как проклятая, готовишь необыкновенные пирожные с сахарными розочками, фиалками и зелеными листиками, а «спасибо» из них и клещами не вытянешь — никакой благодарности! Набьют свои самодовольные рты и заявят, что на вкус хуже глины!

Селия нахмурилась. Видимо, этот случай произошел совсем недавно.

— Их зовут Стивен и Бенито,— напомнил Матт.

— Бенито — самый старший, ему семнадцать. Вот уж кто дьявол во плоти! Ни одной девчонке на фермах прохода не дает. Но ты об этом не думай, ми вида,— это дела взрослые, скучные... В общем, Бенито вылитый отец, то есть пес в человечьем обличье. В этом году он уезжает в колледж, и я рада, что больше его не увижу.

— А Стивен? — терпеливо спросил Матт.

— Он чуточку получше. Иногда мне даже кажется, что у него есть душа. Он водится с дочками Мендосы — девочки вроде неплохие, хотя одному богу известно, что они здесь делают, среди нашей-то своры.

— А как выглядит Стивен? — Матту ужасно хотелось узнать, как звали детей, приходивших к его окну.

— Ему тринадцать. Довольно крупный для своих лет. Волосы песочного цвета. Голубые глаза...

«Наверно, это он и есть»,— подумал Матт.

— Как раз сейчас семейство Мендосы гостит в Большом доме. Эмилии тоже тринадцать, очень красивая девочка, черноволосая с карими глазами.

«Наверно, это та самая»,— решил Матт.

— У нее хоть манеры хорошие. Мария, сестра ее, примерно одних с тобой лет, так она водится с Томом. Хотя как сказать — водится! То и дело рыдает горькими слезами.

— Почему? — спросил Матт.

Ему нравилось слушать про проделки Тома.

— Том в десять раз хуже, чем Бенито! Глазки свои распахнет широко, большущие такие, невинные — кому угодно в душу залезет. Все ему умиляются, но только не я! Сегодня он дал Марии бутылку лимонада. «Последняя,— говорит,— холодная, специально для тебя припас». И знаешь, что в ней было?

— Что? — Матт замер в предвкушении.

— Да язык прямо не поворачивается сказать! Написал он туда — можешь себе представить?! И крышечку, мерзавец, на место приладил! Ох как же она плакала, бедняжка! Никак уму-разуму не научится...

Внезапно из Селии будто весь воздух выпустили. Она широко зевнула и прямо на глазах у Матта покачнулась от усталости:

— Прости, чико. Когда колодец пуст, его уже не наполнишь.

Матт ополоснул тарелки и сложил их в посудомоечную машину, а Селия тем временем приняла душ. Она вышла из ванной в бесформенном розовом халате и, взглянув на убранный стол, сонно кивнула.

— Ах ты, мой маленький помощник!

Она взяла Матта на руки и отнесла в постель. Как бы Селия ни уставала — а иногда она от изнеможения буквально валилась с ног,— этот ритуал они соблюдали всегда. Она накрыла Матта одеялом и затеплила лампадку перед изваянием Святой Девы Гвадалупской. Эту статуэтку она привезла из родной деревни в Ацтлане. Ноги Девы покоились на пыльных гипсовых розочках, увитое каскадом искусственных цветов платье было закапано воском, но лицо светилось все той же божественной мягкостью, что и в спальне у Селии много-много лет назад.