— Верно, — кивнула она. — Значит, поэтому ты не звонила почти три месяца? Тоже закрутила с кем-то роман? Надеюсь, секс был что надо?

Я принялась что-то мямлить, но от ледяного взгляда, которым смерила меня Энни, слова застряли у меня горле. Имея дело с Полом, я без особого труда убедила себя, что секс с инкубом — или поцелуй с Лайамом Дойлом — абсолютно ничего не значат, но взгляд карих глаз Энни мог поспорить с лазером. И она была не из тех, кто безнаказанно позволит вешать себе лапшу на уши.

— Ну… вроде того, — неохотно буркнула я. — В зависимости от того, что ты подразумеваешь под сексом.

— Ну привет, Билл Клинтон! — ухмыльнулась Энни. — И ты скрывала это от меня? Почему? Считаешь меня слишком косной или чересчур консервативной?

— Нет. Я скрывала это от тебя, чтобы ты не подумала, что я чокнутая.

Притормозив, Энни со вздохом повернулась ко мне.

— Милая, — покачала она головой, — вспомни-ка, к кому я пошла, когда мне стукнуло тринадцать, и я поняла, что девочки нравятся мне больше мальчиков? Кто уверял меня, что никакая я не чокнутая — просто нормальная лесбиянка?

Я сконфуженно улыбнулась в ответ.

— Боюсь, тут все немного сложнее. Ты уверена, что хочешь услышать?

Энни испепелила меня взглядом.

— О том, с кем у тебя был сложный, безумный, невероятный секс?! И ты еще спрашиваешь?! Ну давай не томи, выкладывай!

Я так и сделала. Пока мы мотались, развозя хлеб по десяткам приютов, раскиданных по всему городу, от Бауэри до Челси и от Адовой кухни до Верхнего Уэст-Сайда, я рассказала Энни обо всем, что случилось в Фейрвике, от первого появления в моем доме инкуба до его изгнания. И обо всех сверхъестественных существах, которые меня там окружали: ведьмах, феях, гномах, домовых, вампирах и ожившем мышонке, — об измучившем меня видении, когда я в день зимнего солнцестояния, любуясь триптихом, случайно приоткрыла дверь и глянула в сказочную страну, обиталище фей. Энни слушала молча, поджав губы, не отрывая глаз от дороги — она открыла т только раз, чтобы обругать каких-то придурков на микроавтобусе, подрезавших ее у самого поворота на Нью-Джерси. Рассказывала я долго — выдохлась, только когда мы добрались до последнего пункта в списке Энни, мужского приюта возле собора Святого Иоанна Богослова.

Заглушив мотор, Энни повернулась ко мне. Я зажмурилась, готовясь услышать, что мне необходима срочная помощь психиатра. Зная Энни, я не удивилась бы, предложи она составить не компанию, чтобы держать меня за руку. Но вместо этого она коротко бросила:

— Пойдем. Хочу тебе кое-что показать.

Заглянув на кухню, она спросила двух ребят, разливавших бесплатный суп, не против ли они заодно выгрузить привезенный нами хлеб (они были не против); а потом потащила меня в собор.

Хотя моя тетя Аделаида жила чуть ли не в двадцати шести кварталах отсюда, в детстве она приводила меня сюда несчетное количество раз — не столько послушать службу, сколько ради разных культурных мероприятий вроде поэтических чтений или концертов. Став взрослой, я не изменила этой привычке, и пока училась в Колумбийском университете, частенько оглядывала в этот огромный недостроенный епископальный собор. Не то чтобы я считала себя особо религиозной, но мне нравилась царившая внутри атмосфера умиротворенности и покоя, и красота высоких и узких стрельчатых окон. И еще мне нравилось, что собор, так сказать, не терял связи с внешним миром. Я исходила из того, что окно каждого из боковых приделов было посвящено какому-то виду человеческой деятельности — например, искусству. Особенно мне нравилось то, что каждое из этих окон отличалось какой-нибудь вполне мирской и часто на удивление современной деталью вроде панели с играющим на скрипке перед микрофоном Джеком Бенни. Собор Святого Иоанна Богослова всегда вызывал во мне теплые чувства. Построенный в 1893 году, в тот же год, что и остров Эллина, собор изначально предназначался для поддержки иммигрантов. Уже на пороге тебя охватывало ощущение терпимости и сострадания — и не только благодаря менорам, огромным золотым семисвечникам и синтоистским вазам, стоявшим по обе стороны от его алтаря, но в основном из-за расположенных полукругом часовен «Семь Языков», каждая из которых принадлежала какой-то иммигрантской общине. Энни потащила меня в церковь Святого Амвросия, куда ходили католики.

— Ты в курсе, что я частенько захаживала сюда, когда мы учились в старших классах? — спросила она, когда мы переступили порог церкви, неизменно напоминавшей мне постройки эпохи Возрождения.

— Нет. — Взяв раскладной стул, я уселась рядом с ней. — Честно говоря, я думала, что ты порвала с церковью еще в восьмом классе.

— С католической церковью, — поправила Энни, сложив руки и не сводя глаз с алтаря. — Я тогда подумала: на кой черт мне церковь, которая упорно твердит, что меня, мол, ждет ад просто потому, что я такая, какая есть? Но потом вдруг поймала себя на том, что мне чего-то не хватает… того чувства, которое охватывает тебя во время мессы, понимаешь?

Энни робко покосилась на меня — это было так не похоже на нее, что я даже не сразу сообразила, что она смущена. Мы столько раз до этого говорили с ней о сексе, а вот о религии — в первый раз.

— Да, — кивнула я. — Я обычно забегала в собор между уроками — тогда я объясняла это тем, что меня, мол, просто тянет к искусству, — но сейчас…. Нет, наверное это благодаря ощущению, которое испытываешь, когда сидишь здесь.

— Угу… стало быть, нас обеих тайно тянуло в церковь, только мы этого не понимали. — Она ухмыльнулась и вновь стала похожа на ту самоуверенную, дерзкую Энни, которую я знала с детских лет. — Обычно я заходила в эту церковь — может, из-за того, что она носит имя какого-то итальянского святого. Знаешь, одно дело — перестать быть католичкой, совсем другое — перестать считать себя итальянкой.

— Dio mio! — в притворном испуге воскликнула я. — Выкинь это из головы! Неужели ты считаешь, — уже более серьезным тоном добавила я, — что перестала быть итальянкой из-за того, что стала лесбиянкой?

— Да, звучит глупо, согласна, но тогда я не понимала, чем — или кем — мне придется пожертвовать. Хорошо хоть не лучшей подругой… — Энни порывисто сжала мою руку. — Кстати, ты в курсе, что я ни слова не говорила матери — призналась, только когда мне стукнуло шестнадцать? А решившись, сначала пришла сюда. Я молилась, чтобы для матери это не стало ударом — чтобы она не перестала… любить меня.

Голос Энни дрогнул. Я взяла ее за руку и держала, пока она снова не была в состоянии говорить.

— Я сидела тут и молилась. Вошла какая-то старушка и села возле меня. Типичная итальянская бабулька: черное платье, черный платок на голове, седые волосы — то есть я могу поклясться, они были седыми, когда она вошла, — горб размером с баскетбольный мяч, и ни одного зуба во рту. Помню, как она прошамкала что-то, пока усаживалась. Ну, вот сидим мы, значит, рядом, и вдруг она поворачивается и, взяв меня за руку — ну вот как ты сейчас, — говорит: «Не бойся, Анна Мария, твоя мать любит тебя такой, какая ты есть, и всегда будет любить». Я уже открыла было рот, чтобы спросить, с чего она взяла, что я боюсь — может, мы знакомы, — но едва обернулась, как мне в глаза ударил сноп света. На фоне этого сияния я смогла различить лишь силуэт старухи, только теперь она уже не была ни старой, ни седой — солнце било ей в спину, отчего ее фигура казалась словно сотканной из золотисто-розового света. Волосы у нее вдруг стали длинные и сверкали словно серебро. Ослепленная, я на мгновение отвернулась. Миг — и она исчезла. А на том месте, где она сидела, лежало вот это… — Энни, порывшись в кармане, вытащила маленький беловатый камешек. В середине его была небольшая выбоинка, придававшая ему форму полумесяца. — Я забрала его и держала в руке во время разговора с матерью. Я призналась ей, что я лесбиянка. Догадываешься, что она мне ответила?

— Что лучше уж лесбиянка, чем putta, [15]как твоя кузина Эста, — пожала плечами я, дословно повторив то, что Энни сказала мне много лет назад.