Завтрак, прогулка, работа над оперой, обед, прогулка, работа над либретто, ужин, чтение под тихий треск тлеющих в камине поленьев.

Почти все ночи в Кларане спал он превосходно. Ни одного нервного припадка, ни одного приступа бессонницы. Лишь однажды, из-за дум о том, сколько ему предстоит трудов, хлопот и стараний, чтобы добиться постановки «Орлеанской девы» на сцене, ночь пройдет плохо. Всего лишь однажды.

Немноголюдный Кларан из-за снежных заносов обезлюдел совсем. Настолько обезлюдел, что в нем становилось скучно. Чтобы развлечься, он время от времени наезжает в Женеву. Сходит там на концерт или в театр, переночует в гостинице и возвращается в Кларан. В Кларане от скуки начинает обучать Алешу французскому языку.

В Женеве ему попала в руки статья из «Нового времени», с нападками на Николая Григорьевича Рубинштейна. Чайковский возмущен — он, не откладывая, пишет письмо к Владимиру Васильевичу Стасову, музыкальному сотруднику этой газеты, в котором просит его разъяснить редактору «Нового времени», Алексею Сергеевичу Суворину, что нельзя с таким упорством и такой злобой преследовать человека, оказавшего большие услуги русскому искусству. Считая Стасова человеком недалеким, но добрым и порядочным, Чайковский в своем письме напирал на то, что в качестве музыкального сотрудника Стасов не должен терпеть, чтобы в его газете систематически поносился человек, имевший огромные заслуги перед русской музыкой.

Вообще-то суворинскую газету «Новое время» приличные люди считали… мягко говоря беспринципной, и годной разве что для деликатного употребления. Однако Петр Ильич на своем горьком опыте знал, что больно жалит любая гнусная публикация, вне зависимости от того, какое именно издание ее напечатало.

Из России приходит приятная весть — его «Евгений Онегин» будет исполняться в одном великосветском обществе, причем аккомпанировать будет великий князь Константин Константинович.

Музыка сочиняется хорошо, а вот либретто, несмотря на весь первоначальный оптимизм, дается ему туго. Он в очередной раз жалуется баронессе на то, что со словами он справляется куда хуже, чем с нотами, баронесса сочувствует и предлагает ему перестать мучить себя и заказать либретто кому-нибудь из литераторов.

Чайковский отказывается. Хороший литератор возьмет очень дорого, а плохого ему не надо. Увы, он не знает ни одного подходящего в либреттисты человека. Кроме того, автору либретто недостаточно быть только стихотворцем, ему нужно знать сцену, а маститые поэты «театром никогда не занимались». Вдобавок «каждый свой стих они считают святыней и сердятся, когда музыкант по собственным своим соображениям изменяет, дополняет и сокращает».

А самое главное — два действия у Петра Ильича уже вполне готовы, а остальные два намечены и обдуманы. Чего же при подобном раскладе искать автора либретто на стороне?

Он все сделает сам и докажет, что способен писать не только камерные оперы, такие, как «Евгений Онегин», но и монументальные! Осталось недолго…

Изучив несколько книг, повествующих о Жанне д'Арк, сюжет в итоге взял он от Шиллера, правда, с изменениями. У Шиллера Жанна гибла на поле битвы, а в опере она, обвиненная инквизицией в колдовстве, взошла на костер. Вдобавок Чайковский усилил и развил лирическую линию в сюжете своего произведения — взаимную любовь Жанны и рыцаря Лионеля, из вражеского стана. Самого Лионеля из англичанина сделал бургундцем, так выходило лучше и достовернее.

В каждого персонажа творец вкладывает частичку себя самого — образ Жанны (или — Иоанны, как называл ее сам Петр Ильич), что было весьма характерно для него, полон противоречий. Жанна раздирается между своим женским началом и своим же характером воительницы, между любовью и долгом, между земным счастьем и обещанным ей небесным блаженством. Чередуя грандиозные кульминационные сцены с лирическими эпизодами, Чайковский мастерски выразил, тонко подчеркнул эти противоречия, сумев выразительно донести их до зрителя…

Трудности были по дороге в Кларан, возникли они и при отъезде. Баронесса фон Мекк намеревалась вручить Чайковскому очередную «стипендию» в Париже, а у того деньги закончились полностью еще в Кларане. Он не только не имел денег для возвращения в Париж, но и задолжал милейшей хозяйке виллы Ришелье две сотни франков. Пришлось срочно просить у Надежды Филаретовны шестьсот франков. Она, рассыпаясь в извинениях, прислала тысячу — не было под рукой мелких денег.

Пятого февраля он был уже в Париже.

Хозяйка виллы плакала, расставаясь со своими единственными постояльцами. Ей было жаль денег, да и постояльцы были очень приятными спокойными людьми. Из тех, к кому быстро привыкаешь, да так, что и расставаться не хочется.

«Я непременно воспользуюсь Вашим советом и напишу Юргенсону. чтобы он выслал экземпляр «Онегина» Бюлову. Вообще говоря, я не люблю по собственной инициативе знакомить музыкальных тузов с моими писаниями, но Бюлов составляет единственное исключение, ибо он в самом деле интересуется русской музыкой и мной. Это едва ли не единственный немецкий музыкант, допускающий возможность, чтобы русские люди могли тягаться с немцами в композиции. По поводу предубеждения немцев к нашему брату я вспоминаю, что, кажется, не писал Вам о fiasco, которое этой зимой потерпела моя «Франческа» в Берлине. Бильзе играл ее два раза, и второе исполнение было с его стороны подвигом гражданского мужества гак как после первого раза газеты единодушно выбранили эту несчастную фантазию, а публика хотя не шикала, но отнеслась с холодным и слегка враждебным равнодушием. Отлагая скромность в сторону, скажу, что это в самом деле не что иное, как предубеждение», — еще из Кларана писал баронессе фон Мекк Чайковский.

Гансу фон Бюлову музыка Чайковского нравилась настолько. что он часто играл ее. А понравиться привередливому Бюлову было непросто.

Они познакомились во время турне Бюлова в Россию в 1874 году и после этого некоторое время вели переписку. Чайковский рецензировал фортепианный вечер Бюлова, состоявшийся в марче того же года в Московском Большом театре. «Прежде всего, поражает невероятное техническое совершенство», — писал он.

Бюлов в свою очередь всегда хорошо отзывался о Чайковском. «Он уже не первый раз пишет обо мне весьма сочувственно. Когда он был в Америке (три года тому назад), мы, и даже однажды я должен был заплатить пятнадцать рублей за ответную телеграмму в десять слов, которую должен был послать, чтобы отплатить учтивостью за учтивость. Он там везде играл мой концерт, и по поводу успеха этого концерта и затеялась переписка. В письмах своих он расточал мне такие восторженные похвалы, в сравнении с которыми его теперешний отзыв ничего не значит», — напишет Петр Ильич о Бюлове в январе 1879 года.

— Петр Ильич доволен вами, Владислав Альбертович. Послушайте, что он пишет мне: «Я очень доволен сегодняшними работами Пахутьского. Про пего можно сказать, что это молодой человек с толком. С такими юношами приятно иметь дело. Приятно видеть, что он с каждым разом идет вперед». Мне было очень приятно читать эти строки.

— А мне очень приятно слышать все это от вас. Надежда Филаретовна. И вы, и Петр Ильич очень добры ко мне, — Пахульский покраснел и опустил глаза.

«Какая наглость. — подумал он, разглядывая истертый ковер. — Брать за апартаменты такие деньжищи и не озаботиться своевременной сменой ковров».

Чтобы пауза не выглядела неловкой (от этого Пахульский смутился бы еще больше), баронесса вставила в длинный мундштук вишневого дерева, украшенный искусной резьбой, папиросу и закурила ее, чиркнув спичкой.

Когда-то, в самом начале их знакомства, Пахульский попробовал было чиркнуть спичкой, чтобы дать баронессе прикурить, но был немедленно отчитан ею за «лакейские привычки».

— Что вы себе вообразили, Владислав Альбертович? — гневалась она. — Разве я немощна или у меня рук нет?

— Но этикет… — промямлил несчастный юноша.