Повезло, что не пришлось делать визитов (все знакомые разъехались — кто на дачи, кто на воды, кто в Европу). Он тоже хотел на воды — доктора советовали Ессентуки, говоря, что тамошняя вода не хуже той, что в Виши, но денег не было. Три тысячи, полученные от милейшей Надежды Филаретовны, давно были потрачены, успели набежать новые долги. Продажа леса обнадеживала, но пока дело не заходило дальше упоминаний об умелом и знающем Кудрявцеве, который должен был устроить все наилучшим образом.

Антонина Ивановна заикнулась о театре, но все театры тоже, к счастью, были закрыты.

Неделя, наполненная страданием и раздражением, тянулась долго, почти как год, но в конце концов наступил день отъезда.

В Москве отношения между супругами остались прежними. Петр Ильич спал на своем диване, спал один и от выяснения отношений уклонялся. Антонина Ивановна недоумевала, нервничала, пыталась вызвать на откровенность Алешу, но неудачно.

Игривые позы, батистовое белье, отделанное кружевами, пылкие взоры из-под ресниц, весь этот арсенал перезревшей в девичестве соблазнительницы оказался бессильным привлечь внимание Петра Ильича. Увы, он желал одного — чтобы его оставили в покое.

На молодоженов обрушился еще один удар — Кудрявцев, как и опасался в глубине души Петр Ильич, оказался аферистом. Убедившись, что из цепких рук Антонины Ивановны и ее матери ничего не удастся получить задаром, потеряв надежду на щедрые авансы, он исчез, как в воду канул.

Выхода не было, вернее, оставался единственный выход — писать добрейшей Надежде Филаретовне. «Нам не на что жить, не на что нанимать квартиру, не на что мне ехать в Ессентуки, а между тем уехать куда-нибудь далеко, уединиться, успокоиться и одуматься, лечиться и, наконец, работать мне необходимо, для того чтобы отдохнуть от испытанных треволнений. И вот, ввиду всего этого я должен просить Вас увеличить мой долг еще рублей на тысячу. Не буду рассыпаться в извинениях. Мне тяжело писать Вам эти строки, но я делаю это потому, что Вы одни можете протянуть мне руку помощи, Вы одни в состоянии, не объясняя моей просьбы назойливостью и дурными побуждениями, вывести из крайне неприятного для меня положения».

Он продолжал верить в ее доброту и щедрость, и не ошибался…

Пришла пора навестить мать Антонины Ивановны, живущую под Клином. Обоих супругов волновала одна и та же мысль — о предстоящих ночевках на. общем ложе. Антонина Ивановна предвкушала, Петр Ильич ужасался…

Ум подсказал ему единственно верный способ — в гостях у тещи он каждый вечер усердно накачивался коньяком до полного бесчувствия, а утром просыпался чуть свет и немедленно вставал с супружеского ложа. Постель, устроенную тещей, назвать иначе было нельзя — несколько пуховых перин, кружева, ленты, свежие цветы у изголовья… Жена суровела, теща недоумевала, они выплескивали чувства в междоусобных сварах, происходивших по нескольку раз в день на его глазах.

Петра Ильича они не стеснялись — он уже был «свой».

Задыхаясь в их обществе, где все было таким мещанским, таким пошлым, таким непривычным, он прибегал к коньяку целыми днями.

По возвращении в Москву Антонина Ивановна, чье терпение к тому времени окончательно иссякло, решилась на «штурм Измаила».

При первой же попытке штурма «Измаил» бежал.

Антонина Ивановна плохо знала жизнь и, как следствие, очень часто поступала неправильно. Разумеется, она не могла выбрать подходящего момента для проявления своих бурных чувств к Петичке. Умная женщина, оказавшись на месте Антонины Ивановны, попыталась бы сделать это в тот момент, когда Петр Ильич будет пребывать в хорошем или же, на худой конец, в более-менее сносном настроении. Оно и верно — когда человеку хорошо, он на все вокруг взирает благосклонно.

Антонина Ивановна, полностью оправдывая характеристику, данную ей консерваторским преподавателем, решила осыпать мужа нежностями в тот миг, когда по лицу его пробежали судороги тщетно скрываемого раздражения. Она считала, что суровый муж не только не сможет устоять перед подобным натиском, но и будет благодарен ей за то, что она развеяла и прогнала прочь его тоску.

Подобно страусу, уткнувшему голову в песок, Антонина Ивановна не замечала того, что шло вразрез с ее чаяниями. Она не желала понимать, что ее общество тяготит Петра Ильича.

Он открыто говорил об этом — она притворялась, что не слышит.

Он вел себя соответствующим образом — она обижалась и убеждала себя, что Петичка робкий и целомудренный.

Он часто был резок — она списывала все на пристрастие к спиртному. Ничего — это пройдет, все холостяки

много пьют, но семейная жизнь понуждает их к более трезвому образу жизни.

Скажем прямо — Чайковский ошибся. Вместо верного, умного и чуткого друга он получил глупую, ограниченную, вздорную особу. Да вдобавок томившуюся своим чрезмерно затянувшимся воздержанием и принесшую в приданое лес, который невозможно сбыть с рук.

Он готов уже был сбыть с рук и надоевшую ему хуже горькой редьки Антонину Ивановну, да не было возможности.

Сколь часто он вспоминал ту, другую. Совершенно другую, не имевшую ничего общего с этой.

Она пишет: «Получив Ваше письмо, я, как всегда, обрадовалась ему несказанно, но, когда стала читать, у меня сжалось сердце тоскою и беспокойством за Вас, мой милый, славный друг. Зачем же Вы так печальны, так встревожены?»

Она еще не знает всей правды, не представляет пропасти, омута, трясины, в которую он угодил… Господи! Как хороша, как покойна была его жизнь без этой… особы.

Завистники? Сплетни? Порочащие его слухи? Да что ему до них — пусть говорят, что им вздумается, пусть публикуют в газетах свои мерзкие измышления. Народ мудр, он недаром говорит: «Собака лает, ветер носит». Пусть лают… Они далеко…

А она близко! Очень близко! Сердится, обижается, но не спешит покинуть его. Он-то, наивный, надеялся, что она, обидевшись на невнимание, останется у матери и откажется возвращаться с ним в Москву. Тщетно — от этой пиявицы ему не избавиться до смерти… До самой смерти… А что — разве ж не волен он умереть, если жизнь его не жизнь больше, а невыносимая мука? Разве можно осуждать самоубийство, причиной которого стало такое существование?

А страшнее всего то, что в таком угнетенном состоянии он не может творить! Со дня свадьбы опера «Евгений Онегин» не продвинулась ни на шаг, ни на ноту!

Они были дома, в старой квартире Чайковского, которую он все никак не решался сменить на более просторную, несмотря на то что Антонина Ивановна не раз уже заводила об этом разговор. Она не слышала его, он не считал нужным слышать ее…

Солнце уже зашло, наступил предвечерний час.

«Вот и еще один день прошел», — думал он, сидя в кресле у окна.

Ум метался в поисках выхода из создавшегося положения, сердце колотилось в груди, желая поскорее разорваться и положить конец горю, лицо скривилось в гримасе.

И в этот миг Антонина Ивановна бросилась к нему на колени, обхватила его лицо руками и стала обильно слюнявить его поцелуями, больше похожими на укусы.

Вначале он опешил, но, придя в себя, собрал все силы и резким толчком отшвырнул ее от себя.

С ним случился припадок — скрутили судороги. Это было наследственное — от деда по материнской линии. Она не пыталась облегчить его страдания — напротив, металась по комнате и кричала, кричала, кричала:

—

Мне двадцать восемь лет! Я еще так молода! У меня чувства! Я женщина!

Он беспомощно хрипел и корчился в кресле, Алеша не слышал его за криками Антонины Ивановны и не мог прийти на помощь.

—

Вы сломали мне жизнь, ничтожный человек! Вы выставили меня на посмешище! Зачем вы добивались моей руки, негодяй?! Чтобы тотчас же после венчания отвергнуть меня?!

Алеша прибежал только тогда, когда она сорвалась на визг и застучала ногами в пол: