Модест умнее Анатолия. Я даже имею основание утвердительно сказать, что он очень умен. Он мало общителен и склонен, подобно Вам и мне, удаляться от людей. Натура его артистическая. Со службой он никогда не мог примириться и до такой степени пренебрегал ею, что внушал мне серьезное беспокойство. Мне казалось тогда, что это один из многочисленных представителей типа неудавшегося человека, в котором дремлют какие-то силы и не знают, как им проявиться. Совершенно случайно он попал в педагоги, и только тут он обнаружил все свои чудные свойства…»

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ «НЕКОТОРОЕ ПОДОБИЕ РАЗВОДА»

«Вы говорите в письме Вашем, что интересуетесь видеть мои эскизы. Не примете ли Вы от меня полное последование черновых рукописей моей оперы «Евгений Онегин»? Так как к осени уже будет готов печатный клавираусцуг ее, то Вам, может быть, интересно будет сличать эскизы с отделанным и уже вполне готовым большим сочинением? Если да, то тотчас по Вашем возвращении в Москву я Вам пришлю эти рукописи. Я Вам предлагаю именно «Онегина», ибо ни одного сочинения я не писал с такой легкостью, как эту оперу, и рукопись можно иногда разобрать совершенно свободно; в ней мало помарок».

Чем еще можно отблагодарить дорогую Надежду Филаретовну за всю ее безмерную доброту?

Они по-прежнему старательно избегают встреч, прежде, чем Чайковский вновь посетит Браилов, распорядок взаимных перемещений будет тщательно согласован.

Баронесса фон Мекк счастлива получить такой бесценный сувенир, такой уникальный дар, как черновик оперы, написанный Его рукой!

Разве возможно не отблагодарить? Чисто по-дружески?

Чем же?

Ответ подскажет Чайковский в следующем письме, написанном четырьмя днями позже.

Подробно расскажет Надежде Филаретовне, что получил «длинное послание» от Антонины Ивановны, которую именует «известной особой».

Как и всегда послание состоит из «оскорбительных дерзостей» и «совершенно непостижимых бессмыслиц». Она предлагает мужу, чтобы он приехал к ней в Москву и вместе с ней отправился бы к каким-то «людям» для того, чтобы эти люди их судили и развели.

Не надо думать, что Антонина Ивановна уже готова подавать жалобу в консисторию. Нет, что вы! Между мифическими «людьми» и духовной канцелярией нет ничего общего.!

Да и разводиться она не хочет — берется доказать этим самым «людям», что она ни в чем не виновата.

Все разъяснения пошли прахом.

Петр Ильич впервые понял, что, скорее всего, развода он не получит никогда — только зря будет тратить силы, нервы и деньги.

Отныне он не будет читать ее писем — даже в руки их брать ему противно!

Как хорошо, что есть на свете добрейший Петр Иванович Юргенсон, взявший на себя денежные расчеты с Антониной Ивановной.

Денежные расчеты — вот тот кнут, тот пряник, действуя которым можно удержать Антонину Ивановну как можно дальше от себя (лучше всего — в другом городе) и заставить ее молчать!

«Никаких поблажек, никаких уступок быть не может, — решает Чайковский. — Теперь будет так — сторублевую свою пенсию она будет получать лишь в том случае, если будет вести себя так, как бы ее нет вовсе».

И подписку! Непременно — взять с нее подписку, чтобы назавтра она не вздумала отказываться от своих слов!

Но — бестолковая жена успела наделать долгов. До- вольно-таки солидных.

Теперь она ведет речь о продаже все того же, доставшегося ей по наследству от отца, леса под Клином.

Чайковский прекрасно понимает — чем это ему грозит. Как только лес будет продан ради уплаты долгов, он станет не только «погубителем несчастной женщины», но и «разорителем». Новые обвинения, новые сплетни, новые слухи…

— Ах, разве вы не слышали? Чайковский-то не просто бросил свою жену вскоре после свадьбы — он успел до того лишить несчастную последних крох наследственного состояния!

И никого уже не будет интересовать, когда, кем и чего ради был продан этот проклятый лес, с которым Антонина Ивановна, по меткому народному выражению, «носится как дура с писаной торбой».

Да она и есть дура!

Умная бы давно продала ему свободу за десять тысяч.

Приняв решение, Чайковский не ищет — где бы занять денег. Он пишет доброй волшебнице, своему единственному другу:

«Чтобы удовлетворить ее (Антонину Ивановну. —

А. Ш.),

я попрошу Вас или оставить мне в Браилове (если это возможно), или прислать мне две тысячи пятьсот рублей…».

Относительно рукописи баронесса фон Мекк напишет ему: «Что касается Вашего предложения, дорогой мой, пожертвовать мне рукопись «Евгения Онегина», то оно мне чрезвычайно приятно, и я, конечно, не откажусь от него, только извините меня, если я скажу Вам откровенно свой взгляд и свое желание по этому предмету. Вы зарабатываете Ваш хлеб трудом, следовательно, было бы стыдно и совесть запрещает мне пользоваться этим трудом даром. Поэтому, мой милый, хороший, если Вы согласны уступить мне эту рукопись за пятьсот рублей, то я буду очень рада ее получить…»

О суммах денег, уже выплаченных ею Петру Ильичу, в порядке дружеской помощи, деликатная баронесса фон Мекк не вспомнит. Она еще добавит: «…но прошу Вас убедительно без всякой церемонии сказать мне, соответствует ли эта сумма приобретению».

С одним из следующих писем она отправит Чайковскому требуемые две с половиной тысячи, не забыв приложить к ним и «обыкновенную» сумму — Надежда Филаретовна еще с прошлого года платит Петру Ильичу пятьсот рублей ежемесячного пособия.

По тем временам эта сумма составляла больше трети годового полковничьего жалования…

Или жалованье университетского профессора за два месяца…

Пуд хлеба в розницу тогда стоил меньше рубля…

И далеко не каждый гимназический учитель мог похвастаться тем, что зарабатывает столько за год…

А какой-нибудь писец в захолустье жил с семьей на пятнадцать рублей в месяц…

От вознаграждения за рукопись «Евгения Онегина» Чайковский откажется: «Друг мой! Вы предлагаете мне вознаграждение за рукопись «Онегина», но неужели все, что я для Вас сделал бы или дал бы Вам, уже не сторицей вознаграждено всем, чем я обязан Вам? Рукопись эта, впрочем, и не имеет никакой цены. Еще в первый раз в жизни мне приходится встретить в Вас человека, интересующегося моей черновой работой. Я далеко еще не так знаменит, чтобы такие автографы мои имели какую-нибудь ценность. Каким же образом я буду ожидать за это вознаграждения, да еще с Вас!»

«Нет, я до сих пор поступал неправильно, — думал Петр Ильич о своем неудавшемся разводе. — Я просил ее, а надобно было сделать наоборот — чтобы она просила меня. Итак, решено: уплачиваю ее долги, при каждом неверном шаге лишаю ее части ежемесячных выплат, письма ее возвращаю нераспечатанными. Долго так она не выдержит — рано или поздно захочет вновь замуж и сама, сама начнет молить меня о разводе! Тогда-то я без помех разведусь с ней!»

Всякое упоминание об Антонине Ивановне было больно и неприятно ему.

А стоило только подумать о Надежде Филаретовне, как следом из глубин памяти всплывало:

Она преисполнена сочувствия, тревоги, понимания: «Как меня смущает и волнует то, что Вас так тиранит эта ужасная особа; как бы я хотела, чтобы нашлось средство Вам избавиться от этой связи, а то Вы никогда не будете гарантированы от ее приставаний и притязаний».

Времена тогда были своеобразные, можно даже сказать — уникальные были времена. Даже очень богатые люди (а баронесса фон Мекк была очень богата) не рассматривали физическое устранение как метод избавления от ненужных проблем. Как своих, так и своих близких.