Вообще-то ему давно не терпелось вернуться к родителям в Лидс, чтобы поговорить с отцом. Лео прочел последние письма и пришел в недоумение. Как это — Лотта собирается замуж, она в Вене, а Морица свалил туберкулез? Его последнее письмо — горькая обличительная речь человека, утратившего всякую надежду, — пронизано отчаянием.

Почему Мориц перестал писать? Неужели любовь всей его жизни осталась неразделенной? Виделся ли он с Лоттой Штейнберг? Если у этой истории плохой конец, что в ней поучительного? Да, конечно, Мориц пересек чуть не весь континент ради Лотты, и любовь помогла Морицу выжить в великой войне и согрела его в Сибири, и неважно, узнала об этом любимая или нет. Это прекрасно само по себе, вот только отец, передавая ему эти письма, явно рассчитывал, что в Лео произойдет некий душевный перелом. Значит, у него были основания.

А как отнеслись бы внуки Лео к тому, что приключилось с ним самим? Как к любовной истории с трагическим концом? И что бы они подумали о деде? Вот человек, который у последней черты сдался? И разве не подбадривали бы они его, призывая сражаться до последнего? Лео смотрел в небо и повторял про себя: «Не может быть, дед». Он представил себя в виде одного из ангелов, явившихся Морицу, когда тот был при смерти.

— Борись за нее, дед, не сдавайся, — шептал Лео. — Иди, не останавливайся, подумай о будущем, о моем отце, обо мне. Ты не одинок в своем странствии, мы все с тобой. Лоси совершают дальние переходы в поисках дамы сердца, киты издают любовный клич, слышный за сотни километров, угри устремляются в океан, чтобы дать жизнь потомству, арктическая крачка летит с одного полюса на другой. Многие обитатели нашей планеты покоряют пространство, это закон жизни, и да будет тебе это в помощь. Встань и иди, шагай к намеченной цели, и пусть ничто не остановит тебя.

Эду пора было возвращаться на работу, но Лео чувствовал, что Ханна не готова остаться одна. По его настоянию она взяла еще неделю отпуска и отправилась вместе с ним в Лидс. Лео не сомневался, что родители обрадуются ей, как всегда радовались его друзьям.

В поезде Лео рассказал про деда, удивляясь, сколько подробностей осело у него в памяти. Вообще-то рассказчик из него неважный, но, наверное, в самом жанре устного повествования есть что-то волшебное. Лео увлек Ханну, увлекся сам, и пусть история еще не закончена, он уже чувствовал в ней цельность. Это история его семьи, его отца и деда, и Лео гордился ими. Он словно художник, которому дали палитру с новыми, до того неведомыми ему красками. По мере продвижения рассказ Лео обретал изящество, ритм и глубину, он и понятия не имел, что может так складно и увлекательно говорить.

— Он прожил замечательную жизнь, — завершил Лео. — Жаль, что невозможно перенестись в прошлое и встретиться с ним.

— А сны на что? — возразила Ханна. — Ты же говорил, что во снах к тебе приходит живая Элени. И папа… меня он тоже навещает после смерти.

Лео улыбнулся, поскольку его занимала та же мысль.

— Знаешь что, Ханна Джонсон?

— Да?

— Что-то ты начала слишком много думать. По-моему, через край.

— Наверное, такое случается со всеми, кто потерял.

У Фрэнка и Евы на щеках легкий румянец.

— Хорошо выглядите, ребята, — заметил Лео. — Чем это вы тут без меня занимались?

Фрэнк покосился на Еву.

— Ничем особенным, мы… э-э-э…

— Ковырялись в саду, — пришла на помощь Ева.

— Да-да, в саду, — эхом повторил Фрэнк.

— Да уж, физический труд облагораживает, — согласился Лео.

Ева приготовила для Ханны раскладную кровать, но не знала, куда ее поставить, в гостиную или в комнату к Лео.

— Если Лео не против, уж лучше к нему, — попросила Ханна. — Одной мне как-то не по себе.

Пока Ева хлопотала, устраивая гостью, Фрэнк занялся чаем.

На кухонном подоконнике Лео заметил улитку. Элени?

В гостиной за чаем Лео наконец задал вопрос, не дававший ему покоя все последние дни:

— Как Морицу удалось поправиться и что приключилось с Лоттой?

— Не понял?

— Последнее письмо было из Уланова. А что случилось потом?

— Ну конечно… вот старый дурак. Сейчас объясню. Лотта была уверена, что Мориц погиб. В 1917 году она наводила справки, и ей ответили из Красного Креста, что в списках лагеря военнопленных в Сретенске его фамилии нет. Наверное, она ужасно горевала. А еще через два года ее отец устроил шиддуч— просватал дочь за богатого венского адвоката. И она согласилась…

[34]

Поселился я у своего двоюродного брата Монека и три месяца провалялся в постели чуть ли не при смерти… Фишель, в горле пересохло… подай, пожалуйста, воды… Ой, милый, извини… стакан разбился? Принеси швабру и тряпку… только осторожно, не наступи на осколки… Я сказал, принеси швабру… прошу тебя… у меня сил нет… Все молчишь… добиваешься чего-то… Ладно, будь по-твоему, только ты меня огорчил.

Письма были со мной, и мне пришло в голову отправить их по адресу. Я слал их по нескольку штук за один раз, по порядку, дата за датой. Бог знает, что она почувствовала, когда к ней десятками и сотнями стали приходить письма от человека, которого она считала умершим.

Лотта ответила.

Письмо привело меня в ярость. Четыре ни к чему не обязывающие строчки. И это все? Я сидел перед зеркалом, смотрел на свое рябое лицо, которое ей «надо увидеть», и призывал проклятия на голову любимой:

— Тебе подавай мое лицо? И что дальше? Ты увидишь меня такого, изможденного, погибающего от чахотки, харкающего кровью, и сразу полюбишь? Я ли не доказал тебе силу своей любви? Я ли не заплатил за нее всей своей жизнью? Нет, не поеду я к тебе. Довольно я прошагал, теперь ты пошевелись, ты проведай меня.

И, словно раскапризничавшийся ребенок, я изорвал письмо и швырнул в огонь.

— Мне уже все равно. Я слаб и болен, мне не встать с кровати. Можешь выходить за своего венского богатея. На что тебе я? Твой будущий муж хотя бы увидит своих внуков, я не доживу. Ты нарушила свое слово, Лотта Штейнберг. Ненавижу тебя. Что мне делать, куда податься?

Я рухнул на кровать и принялся колотить кулаками по матрасу, пока не выдохся. Тогда я стал смотреть на огонь. По щекам у меня текли слезы, и незаметно для себя я уснул.

Целую неделю я был сам не свой, бешенство и отчаяние переполняли меня. Уланов уже был не тот, что раньше, в наш дом вселились польские крестьяне, оставшиеся в незначительном числе родственники собирались уехать (и двоюродный брат тоже), шла советско-польская война…

С тяжелым сердцем я опять пустился в путь, не зная хорошенько дороги и уповая на свой опыт. Можно было сесть на поезд, только не хотелось. В дороге так хорошо думалось… Через Чехословакию на Вену, а из Вены… Вот увижу Лотту в последний раз — и к своим в Берлин…

Прости… тяжело говорить… всего минуточку… ну вот…

Она жила в западной части Вены, на удивление скромный домик располагался на тихой, мощенной булыжником улице. Было 5 февраля 1920 года, до ее свадьбы оставалась ровно неделя.

Вечер, темно, шторы на окнах задернуты, в узкую щель сочится свет…

О-о-о… плевательницу… спасибо.

Я долго стоял на противоположной стороне улицы и не мог решиться. Постучать в дверь… это же так просто, все сразу и выяснится… но я словно закоченел. Стоял и сочинял речь… Начал-то я еще в дороге, осталось только окончательно отшлифовать да продумать возможные варианты, чтобы в любом случае нашлось что сказать. Ну точно студент перед экзаменом. Руки у меня тряслись, ноги подгибались, нужные слова не приходили в голову. Между мной и вожделенной дверью сгущался непроницаемый мрак.