А на следующий день он слег и уже не вставал с постели, все кашлял и харкал. Так и лежал до самой смерти. А я, немой, мучился вопросами и даже спросить ни у кого не мог. Почему все нас так ненавидят? Почему забрали отца? В чем причина его болезни? Почему он лежит и не может встать? Почему мама не разрешает мне с ним видеться? В себе самом я ответа не находил и все больше замыкался и злился.

И вот в тот день… в день своей смерти… он позвал меня к себе в спальню. Я очень обрадовался, но виду не показывал. Он полулежал в постели, опираясь спиной на подушки, лоб у него был мокрый от пота. На столе у кровати стоял таз с холодной водой и лежало полотенце. Этот стол он смастерил собственными руками, как и всю мебель в доме. Из любого материала он мог сделать прекрасную вещь — талант, который раскрылся в нем во время странствий. Его донимал беспрестанный кашель. Мама говорила, что у него мясо на костях уже не держится, так он ослаб.

Отец улыбнулся мне, попросил подойти поближе, взял за руку — пальцы у него были липкие — и указал на стул. Я сел. Ноги мои не доставали до пола.

— Выслушай меня, — сказал отец. — Мне столько надо тебе рассказать. Мой час пробил.

Я догадывался, что он умирает, но гнал от себя эту мысль.

Дыхание у него было хриплое, свистящее, он то и дело заходился в кашле, прижимал к губам носовой платок или просил подать плевательницу, куда выхаркивал комки зелено-красной слизи, от которой пахло кислятиной. Я с отвращением отворачивался, это ведь всегда потрясение для сына — видеть отца в немощи. Поначалу мне даже не было его жалко — сострадание во мне проснулось не сразу.

Он был отличный рассказчик, мой отец, но больше всего меня поразило, что он обращался ко мне как ко взрослому, не опуская ни одной жестокой подробности. (Подрастешь — поймешь, сказал он.) Он внимательно вслушивался в свои слова, будто у последней черты переживал все заново.

Его рассказ захватил меня, и я забыл про свою обиду. Я видел, как отец измучен, но не хотел, чтобы он прерывался. Отец задыхался, харкал кровью, голос его слабел, но он говорил и говорил из последних сил.

Наверное, он провел со мной большую часть дня. Иногда просил принести воды и опорожнить плевательницу, ближе к вечеру велел привести Довида и Исаака — скорее всего, хотел увидеться с ними напоследок, уж какие там из малышей слушатели. Исаак — тот просто уснул рядом с ним. Его разбудили, только когда отец умер. Под конец голос отца сделался едва слышен, порой он так хрипел, что, казалось, сама смерть говорила его устами. Дыхание его прерывалось, тело сводили судороги — должно быть, от боли в почках. Он пережидал приступ и продолжал рассказ. Смерть как будто потеряла терпение, ей надоело ждать, но на сей раз она не собиралась ретироваться с пустыми руками, как уже случалось не однажды. Отец уходил — а я изнывал от любви к нему, и подгонял, и понукал, и не давал оборваться нити. Мне непременно надо было узнать, что произошло дальше.

— И он рассказал все до конца?

— Почти.

— И ты все запомнил?

— Подробности забылись. Но он передал мне вот это, — Фрэнк указывает на письма. — Прочти их, Лео. Они все здесь. Я разложил по датам. Если не хочешь, можешь не читать все, но ты начни. Вы с ним очень похожи. Я не заглядывал в них долгие годы, но как начал переводить, меня снова захватило. Отец был удивительный человек.

Фрэнк стиснул сыну руку и вышел из комнаты.

Несколько дней Лео запоем читал письма. Он словно заглянул в душу деда, и тот предстал перед ним как на ладони. Вместе с дедом его снедало нетерпение, мучила боль и освещали лучи надежды. Теперь Лео не затерянная во времени песчинка без прошлого и без будущего — у него есть корни, и они не дадут ему упасть под ударами судьбы, как бы тяжко ни пришлось.

[30]

Лео читал. Он был один в гостиной.

Зазвонил телефон, но Лео не стал брать трубку. Щелкнул автоответчик, и раздался голос Ханны. Полный безысходного отчаяния.

— Здравствуйте, мистер и миссис Дикин. Мне срочно нужно поговорить с Лео. У меня… это очень важно… Не знаю, где он сейчас. Пожалуйста, попросите его мне перезвонить. Ах да, это Ханна из…

— Привет, Ханна, я здесь, — прервал Лео. — Что стряслось? У тебя такой расстроенный голос…

— Папа умер… сегодня утром… я так его люблю… я не знаю, что делать… — всхлипнула Ханна.

— Ты где?

— У себя дома в Ричмонде.

— Выезжаю первым же поездом. Пара часов — и я у тебя.

— Лео?

— Да?

— Ты ведь не против? Дело в том, что я читаю твои записки…

— Мои записки?

— Ну, красный блокнот.

— Я же его выбросил.

— Знаю. После той вечеринки… когда ты меня увидел с парнем… я испугалась за тебя и бросилась следом. Шла за тобой до самого дома. И видела, как ты выскочил на улицу и швырнул блокнот в урну. А я достала.

— Вот спасибо. Только, наверное, читать не стоит. Там такие глупости.

— Ничего подобного. Это просто прекрасно. Прости, что не спросила у тебя разрешения. Я собиралась отдать блокнот тебе, но недавно случайно раскрыла и увлеклась. Открываю страницу наугад и читаю. До конца еще не добралась.

— Что ж, если тебе так нравится…

Последние несколько писем Лео решил взять с собой в Лондон. Мориц почти добрался до Уланова, и Лео не терпелось узнать, что было дальше, но и Ханну он оставить не мог.

Он покидал в рюкзак вещи и помчался на вокзал. Проводив его, Фрэнк с улыбкой посмотрел на жену. В последние дни Лео преобразился, даже походка у него сделалась энергичнее. Наследство словно сняло с отца и сына некое заклятие.

— Как ты? — спросила Ева.

— Скучаю по маме и папе, — смущенно ответил Фрэнк. — Они вспоминаются мне чуть ли не каждый день. Бедная Ханна.

— Это ты у нас бедный. — Ева обняла его.

— Бедный я, бедный, — согласно вздохнул Фрэнк.

— Даже не верится, что ты это сделал. Вот так взял и рассказал. Ты молодец.

— Ева…

— Да?

— Люблю тебя.

— За что?

— За что? — удивился Фрэнк.

— Вот именно — за что? — Ева криво улыбнулась.

Фрэнк на мгновение задумался.

— Ну, причин несколько…

— Это каких же? Ты ни разу ни про одну не упоминал.

— Правда?

— Ни разу. И сам прекрасно это знаешь.

— В таком случае… пожалуй, срок настал…

Фрэнк помялся, прокашлялся. Ева не сводила с него пристального взгляда. Фрэнк глубоко вздохнул. Думай, приказал он себе, думай. За что ты любишь Еву? Если она завтра вдруг умрет, почему ее будет тебе не хватать?

— Я люблю тебя, потому что… Потому что ты никогда не пользуешься общественными туалетами… пихаешь меня в бок, когда я храплю… заставляешь съедать все, что на тарелке… еще ты любишь выдавливать прыщи…

Ева расхохоталась.

— Я не шучу. — Фрэнк абсолютно серьезен. — У всех свои странности, но я люблю только твои. Чудачества других людей восторга во мне не вызывают. Это что-нибудь да значит. Еще я люблю тебя за то, что ты заботишься обо мне, что ты так мила со мной, что выносишь мой характер… Ну и конечно, за то, что ты родила мне Лео. Когда я вижу вас рядом, ты в моих глазах лучшая мать на свете… И за то, что ты так терпеливо ждала, когда я расскажу ему все… У тебя золотое сердце, Ева… и я не перестаю тебе удивляться.

Фрэнк умолк, пораженный тем, что сказал все эти слова. Странные, непривычные, неумелые, они словно всплыли откуда-то из самой глубины его души, куда он не позволял себе заглядывать.

— Спасибо, Фрэнк, — тихо прошептала Ева. Она бы слушала и слушала его, хоть до самой ночи, когда еще ее порадуют таким признанием.

— Пойдем в постель, — произнес вдруг Фрэнк.

— Милый, тебя не подменили?