Удар копытом приходится в грудь. Лев Борисович дергается и валится навзничь. Его поднимают. Шапочник судорожно кашляет, отплевывается. Но голос его на этот раз звучит отчетливо.

— Я… не большевик.

— Для нас ты большевик. На колени, мы еще только начали.

— Я… не большевик. — Он мотает головой в мою сторону: — Вон хоть его спросите.

— Кого спросить?

— Да вот человек… в кустах.

Спешившиеся смотрят на меня — и не видят. Лицо мое пылает.

— Где в кустах?

— Вот я. — Выпрямляюсь и продираюсь сквозь кустарник вниз по склону.

— Так вас двое? — осведомляется атаман. — Что же ты раньше молчал?

— Он знает… я не большевик и не еврей, — задыхается Лев Борисович.

— Так вы ж оба дезертиры.

— Он — нет. Он на фронт пробирается.

— Я направляюсь к полковнику Каппелю, — вступаю я, стараясь, чтобы голос мой звучал убедительно.

— Это так, — поддакивает шапочник.

— А откуда вы друг друга знаете?

— Односельчане. — Лев Борисович умоляюще смотрит мне в глаза.

Это с моим-то выговором?

— Это не так. Я шел по дороге, смотрю — в канаве человек лежит. Я привел его в чувство, мы поговорили. Я уверен: он — не большевик.

— А ты-то сам откуда, фронтовик?

— С Украины.

— Да ну? Ой, не похож ты на хохла. — Атаман задумчиво поглаживает бороду. — Звать-то тебя как?

— Сергей.

— А дальше?

Из русских фамилий у меня в голове почему-то вертятся только Пушкин, Толстой и Лермонтов, их книги я читал в лагере.

А, была не была, на начитанных казаки тоже не больно-то похожи.

— Сергей Лермонтов, — объявляю я. — Сергей Александрович Лермонтов.

Атаман и бровью не ведет.

— Значит, Cepera, ты с Украины. А как тебя на Урал-то занесло?

— Мать у меня казачка, а отец украинец. Мы жили на Украине, но материна сестра тяжко захворала, и мы решили перебраться сюда, чтобы было кому ходить за больной.

История подлинная, я услышал ее от какого-то попутчика. Но в моих устах она звучит фальшиво.

Поверили мне или нет, не пойму.

— Скажи-ка мне, Cepera, казак с Украины, как поступают с предателями?

— Расстреливают.

— Как по-твоему, Лев Борисович предатель?

— Какой с него был бы толк на фронте? Он старый, военного дела не знает.

— Немолодой, твоя правда. А что скажешь про этих двух? — он показывает на седобородых.

— Они же сызмальства в седле и с шашкой. Они опытные бойцы.

— Ага. А теперь ты, Лев Борисович. По-твоему, Cepera патриот?

— Да.

— Брешете вы оба. Дезертир всегда предатель. А патриот обязан покарать дезертира, иначе он сам предатель. Разве не так?

Какой вкрадчивый у атамана голос!

Нам нечего ему сказать. Ничего в голову не приходит.

— Ну вот что, господа хорошие. Забава забавой, однако хорошенького понемножку. Решение мое такое: один из вас уйдет живой.

Атаман смотрит то на меня, то на шапочника.

— Не слышу благодарности.

— Спасибо вам, — послушно бормочем мы.

— Только кто из вас больше набрехал, сами решайте. А мы поглядим. Андрюша, Коля, дайте-ка им свои шашки. Пусть рубятся до смерти. Хотя нет… лучше пусть сойдутся в рукопашной.

Атаман делает знак, казаки спрыгивают на землю и обступают нас, переглядываясь и пересмеиваясь.

Смотрю на Льва Борисовича. На лице у него кровоподтеки от копыта, рука беспомощно свисает… И я должен с ним драться? Да эти люди хуже зверей.

Шапочник поворачивается к атаману:

— Разве мне с ним справиться? Я ранен, у меня рука сломана. А он вон какой здоровый. Даете слово, что не тронете мою семью, если он меня убьет?

— Как это? Чтобы тебе не за что было драться? Еще чего. Нет уж, если проиграешь, мы вдоволь натешимся с твоими девками. Уж будь уверен. Сам ведь говорил, одна другой краше. Но я человек справедливый. Ты у нас в годах, да еще раненый… Вот тебе шашка. Андрюша!

Андрюша передает клинок Льву Борисовичу. Атаман скалит зубы.

— Прости меня, — шепчет шапочник, принимая в правую руку оружие.

— Заранее прощаю тебя, если победишь, — тихонько отвечаю я.

— И я тоже, — бормочет он и внезапно замахивается.

Легко уворачиваюсь. Казаки недовольно гудят и плюют в нас. Нагибаюсь и поднимаю с земли пару увесистых камней. Лев Борисович, припадая на ногу, идет на меня, все лицо залито кровью. Со всей силы швыряю в него камень, тот летит в грудь — шапочник даже не пытается уклониться, так он слаб. Второй камень свистит у него рядом с ухом и чуть не попадает в молодого парня. Тот отшатывается и шипит на меня. Казаки ржут.

Лев Борисович беспорядочно размахивает шашкой и кончиком цепляет меня за ногу. Показывается кровь.

— Дай ему, Серега! — кричат казаки.

Шапочник поднимает шашку над головой, теряет равновесие и падает.

Кидаюсь на него, прижимаю его правую руку к земле и пытаюсь отнять шашку. Он не отдает. Луплю его камнем по пальцам, и они разжимаются. Его тело обмякает подо мной. Опять хватаюсь за камень и бью его по голове. В лицо мне брызжет кровь. Хватаю шашку и поднимаюсь на ноги.

Собрав все свои силы, он встает вслед за мной. Клинок входит ему в живот.

Он шлепается на землю лицом вниз, подставляя открытую шею.

Один хороший удар — и все будет кончено.

Замахиваюсь.

Нет, не могу.

Шашка выпадает у меня из рук.

— Я победил, — ору атаману. — Он не жилец.

— Прикончи его, — приказывает атаман.

Лев Борисович тонко вскрикивает у меня за спиной.

— Сзади, сзади! — кричат мне казаки.

Оборачиваюсь.

С поднятой шашкой в трясущейся руке шапочник стремительно надвигается на меня. Мне уже не увернуться, не успеваю.

Все, конец, мелькает у меня в голове.

Лев Борисович проскакивает мимо.

Его клинок рассекает атаману шею. Хлещет кровь.

Сразу несколько казаков кидаются на шапочника. Его буквально кромсают на куски. Кто-то стреляет из карабина. Седобородые бросаются к атаману.

В суматохе ныряю в заросли и бегу со всех ног. Странное дело, за мной никто не гонится.

Отбежав подальше, падаю в траву и жду, когда стемнеет.

Мой мешок остался за кустом ежевики, а в нем топор, фляжка, котелок и прочие пожитки. Хочешь не хочешь, придется вернуться.

Прокрадываюсь обратно к дороге.

Казаков след простыл. Валяются какие-то кучки тряпья.

Не сразу понимаю, что это разрубленное на куски тело Льва Борисовича.

Подхватываю свой мешок и исчезаю в лесу.

С того дня я шел только по ночам, обходя дороги и избегая людей. Минуло несколько дней, прежде чем я понял, что оставил в кустах свои документы.

Где я и что вокруг меня за местность, я не ведал. Ориентировался по звездам, старался идти на запад, позади остался Урал — вот и все, что мне было известно. Кто одерживает верх в войне, где стоят войска, я понятия не имел. Меня терзал голод, заяц или белка были редким лакомством в моем рационе, преобладали грибы, ягоды и похлебка из лебеды и крапивы.

Резко похолодало. Уже двадцать месяцев, как я покинул Сретенск, и обувка моя износилась. Кашель, которым меня наградила шахта, никак не проходил. Зарядили дожди. Ночи стали темные, хоть глаз выколи.

Вот в такую ночь я угодил в какое-то раскисшее глиняное болото, поскользнулся и ударился о камень.

Присмотрелся.

Это не камень. Это была человеческая голова.

И не одна. Целое поле.

Дождями размыло братскую могилу.

По сей день не знаю, кто это был, красные или белые.

Ближе к середине ноября я вышел к широченной реке.

Это была Волга.

[26]

Что, Довид, надоел тебе твой паровозик? Прости, не могу поиграть с тобой. Иди-ка ты лучше к маме. Вот и молодец. Может, ты, Фишель, тоже пойдешь? Заглянешь ко мне попозже. А я пока вздремну за компанию с Исааком. Ты только посмотри на него. Такой милый мальчик, просто ангелочек. Буду скучать по нему. По всем по вам буду скучать. Ой, прости, Фишель… только не плачь. Зря я так.